Григорий Ильич шёл как во мгле. Его лихорадило, волны жара плыли от затылка до коленей, он взмок от пота, а в глазах колыхался багровый дым: красные ёлки, красный бурелом, красный мох… Слова Пантилы прорезали морок, как молния, и Григорий Ильич ринулся вперёд.
Пантила был прав. Нахрач ускакал, и Айкони, надсаживаясь, волокла мертвенно тяжёлого Ике вместо лошади. Она накинула на плечи кожаные ремни, привязанные к шее истукана, и брела, сгибаясь в натуге пополам. Длинный Ике был весь в грязи — и тулово, и лицо; в раскрытый зев набился зловонный чёрный ил. Но яростно блестели непримиримые глаза идола — медные гвозди. Сучья бурелома исцарапали его бока, изодрали его одежду, обломили ему руки. Однако Айкони не хотела бросать своего Ике. Он спас её от медведя-людоеда, он предупреждал о приходе русских — как она может предать того, кто её пожалел? Хрипя, Айкони налегала на ремни и плакала:
— Менквы, помогите мне! Помоги мне, Урманный Старик! Уговори солнце подождать, птичка Рейтарнав! Я Айкони, у меня мало крови! Ике-Нуми-Хаум, родной, пожалей Айкони снова, встань на свои ноги, пойди сам!
Айкони не видела, как из-под медного гвоздя стекла капля смолы.
Айкони еле перебралась через широкий и топкий ручей, но увязла в прибрежной болотине, и огромный Ике тоже застрял. Айкони обняла его за голову, поднимая над корягой, и в это время по тихому ручью забултыхали ноги преследователей. Айкони оглянулась. В её грязных растрёпанных волосах копошился гнус. Улама на поясе пропиталась слизью и казалась тряпкой, утратившей цвета и чёткие очертания священного узора.
По ручью бежали Емельян, Пантила, Лёшка, Митька и Новицкий.
— Ах ты стерва! — торжествующе зарычал Емельян.
Он пнул по идолу, вышибая его из рук Айкони, и уже занёс кулак, чтобы сбить Айкони с ног, но Григорий Ильич перехватил его руку.
— Нэ трожи ей! — с ненавистью прохрипел он.
Пантила бросился к идолу, лежащему в тёмной воде,
и, не веря своим глазам, принялся его ощупывать.
— Где железная рубаха? — в отчаянье крикнул он Айкони по-хантыйски.
— Нахрач забрал, — по-хантыйски ответила Айкони.
Она оттёрла с лица мошку, размазав кровь по скулам, и опустошённо опустилась на корягу, через которую только что пыталась перетащить идола.
К идолу не спеша приблизился владыка. Истрёпанный подол его рясы полоскался в воде. Владыка печально смотрел на изловленных беглецов. В них не было ничего грозного и страшного. Измотанная и разлохмаченная девчонка-остячка… Впрочем, конечно, не девчонка, а молоденькая женщина, но мелкая собачка до старости щенок. И болван — просто длинное бревно с зарубками и нелепой заострённой башкой. Рыло вытесано как-то по-детски и похоже на лопату. Вместо глаз торчат гвозди. В глубине выжженного рта — мокрота. Нижний конец идола, прежде вкопанный в землю, уже подгнил.
— Нэ бийся, кохана моя, — бормотал Новицкий; он отгораживал Айкони собою от Емельяна и держался за саблю. — Наздогнав тэбэ… Ныкому тэбэ в злочину нэ дам… Шаблею обэрэгу!
— Это Палтыш-болван, только Нахрач Ермакову кольчугу унёс! — сказал Пантила Филофею с мальчишеской обидой в голосе.
Филофей, успокаивая, потрепал его по плечу.
— Ну что, владыка, дело сделано? — довольно спросил Емельян, оправляя выбившуюся из-под пояска рубаху. — Мольбище разорили, болвана расколем на поленья и спалим, поджигательницу сцапали. Вертаемся к дощанику?
Филофей задумчиво оглядел Лёшку Пятипалова, Митьку Ерастова, отца Варнаву и дьяка Герасима. Они были изнурены дебрями и болотами.
— Нет, братья, — твёрдо сказал Филофей. — Надо Нахрача настичь.
— Из-за кольчуги евонной, что ли? — Емельян зло кивнул на Пантилу.
Емельяну не хотелось кормить гнуса по блажи молодого остяка.
— Я царю кольчугу обещал! — гневно крикнул Пантила.
— Не в кольчуге причина, — Филофей остался невозмутим. — Мы здесь идоложрение попираем. А корень зла — Нахрач. Я с полпути не сойду.
Емельян посмотрел владыке в глаза, отвернулся и плюнул с досады.
— Григорий Ильич дороги не одолеет, — тихо заметил дьяк Герасим.
Новицкий стоял возле Айкони, чуть покачиваясь, и сжимал рукоять сабли. Лицо его пылало от жара. Он не очень-то понимал, что происходит.
— Панфил, сей ручей в Конду впадает выше или ниже Балчар? — вдруг поинтересовался владыка.
Пантила озадаченно покрутил головой, определяя, что за ручей.
— Это Вор-сяхыл-союм. Он ниже Балчар выбегает, где Упи-гора.
— Гриша, ты слышишь меня?
— Ро… розумею, вотче, — с трудом выговорил Новицкий.
— Гриша, ты ступай по ручью на Конду, — сказал владыка, испытующе вглядываясь в Григория Ильича. — Жди нас там на берегу. Мы от Сатыги поплывём и подхватим тебя. Только дотерпи, друже.
— Я зможу, — глухо пообещал Новицкий. — А що с нэю, вотче?
Он спрашивал об Айкони.
— Её мы свяжем, а ты веди, да не потеряй. За ней розыск в Тобольске.
Глава 2
Выше переката
Выше Утяцкой слободы Тобол был большой рекой лишь по весне, когда степь сбрасывала талые воды, а летом, в межень, он сужался до ширины в двадцать саженей. Но здесь, на этом перекате, Тобол разливался вдвое, а то и втрое, и мелел по щиколотку. Вода бежала разными струями с многоголосым журчанием, сверкала на солнце дрожащими огнями, и сквозь неё желтели пески. Шумный и длинный перекат тянулся на версту, уходя за поворот. По берегам кипела непролазная чилига — густые и спутанные заросли тальника, вербы, крушины, кизила и черёмухи. Отзываясь на пение переката, чилига звенела, булькала и заливалась птичьими голосами.
Насада плотно села на мель, и Ремезовы полезли в воду.
— Ой, щекотно, — засмеялась Маша, поддёргивая подол.
Семён Ульяныч со своей палкой посреди реки выглядел как-то особенно величественно — словно суровый остов разбитого бурей корабля.
— Это Годуновский перекат, — объявил он. — Здесь у степняков брод через Тобол. По мелям они стада гонят, когда барантой промышляют.
— Не Годуновский, а Ходуновский, — проворчал Ерофей.
Леонтий, Семён, Ерофей и Табберт волочили насаду по дну, и за лодкой вниз по течению сплывал длинный хвост поднятой мути.
— Назвать есть имя тсар Борис? — пыхтя, спросил Табберт.
Он уже неплохо освоился в российской истории.
— Не, — помотал головой Семён Ульяныч. — У нас в Сибири был свой Годунов — воевода Пётр Иваныч. Тоже кудесник вроде Гагарина.
В плеске и брызгах Ремезов решительно ковылял вперёд.
— А там какой крепость старый? — не унялся наблюдательный Табберт.
Прикрывая глаза от солнца, он смотрел куда-то вдаль.
