— Ах вы змеючие выползки! — заорал он. — Ах вы сморчки! Ополоски! Чесотка овечья! Короеды! Саранча! Лоханки помойные!
Он огрел палкой ближайшего геодезиста и размахнулся снова, но шустрые мальчишки, привыкшие удирать от побоев, все разом мгновенно кинулись прочь из-за стола, уронив лавки. Друг за другом они горохом проскочили в открытую калитку и исчезли за воротами.
— Акриды! Слюни левиафановы! — кричал им вслед Семён Ульяныч.
Он постоял, успокаивая дыхание, и шагнул к столу поближе. На столе, брошенные, валялись его чертежи: Енисей, Бухарская каменная степь, Амур, Тобол, Байкал, Колыма, Камчатская земля… Семён Ульяныч принялся собирать листы. Ему стало горько от пренебрежения школьников. Но что тут поделать? Разве его покойный Петька испытывал почтение к отцовским трудам? Нет, не испытывал. Такой же был разбойник, как и эти — в камзолах. Нужно прожить много-много лет, пройти много-много дорог, лишь тогда и поймёшь, как важны эти образы дарованной богом земли. Нужно много-много узнать, тогда и поймёшь, что истина превыше учёности, как дар превыше канона. И Семён Ульяныч, тяжело вздыхая, сложил свои листы в деревянные обложки распотрошённой книги. А потом, подумав, собрал и недоделанные копии школьников. Всё ж таки это работа, а не пустая забава, и небо — планида ненадёжная: пойдёт дождь и загубит то, что недоделано. Мальчишкам тогда беда: изругает их строгий командир.
А мальчишки-геодезисты спрятались за углом в проулке.
— Чего он орал-то? — проворчал рыжий геодезист. — Сам-то ни шиша не смыслит в ландкартах! Я в первый год в школе и то лучше чертил!
Мальчишкам хотелось оправданий — не столько друг перед другом или перед Ремезовым, сколько перед Петром Гавриловичем Чичагиным, который приказал им уважать Ремезова и чертежи его не хаять.
— Он же не учил ни проекцию, ни масштаба! — согласился толстый.
— Широты от долготы не отличит! — добавил третий.
— Он квадрант в руках никогда не держал!
— Тихо, братцы, вон он идёт! — шуганул приятелей рыжий.
Мальчишки притаились за чьей-то телегой. В проёме проулка мимо проковылял Ремезов.
Он направлялся в кремль. Теперь в Тобольске никто не говорил «Воеводский двор» или «Троицкий бугор», все говорили «кремль». Это было приятно. Семён Ульяныч, конечно, с наслаждением полюбовался бы на своё творение снизу, с Троицкой площади, когда зубчатые стены и островерхие башни, озарённые утренним солнцем, серебром вытаивают из чистой синевы, словно сказочный Китеж-град проступает сквозь воду озера Светлояр, но по круче Прямского взвоза Ремезов уже не смог бы вскарабкаться, и потому повернул к пологому Никольскому взвозу. Успеет ещё натешиться.
У Семёна Ульяныча в кремле было важное дело. Надо схватить за горло губернатора Черкасского. Черкасский, в отличие от Гагарина, духом-то хилый, его можно взять нахрапом. Таким нахрапом Семён Ульяныч три года назад и выбил из него деньги на завершение кремля, а иначе так и щерилась бы над Тобольском щербатая гагаринская челюсть. А сейчас из Черкасского требуется вытрясти строевой лес на подворье для Машки и Ваньки. Ванька, шомпол казённый, ничего не хочет просить у начальства: гордый, вишь ли. Вот и будет его Машка осенью рожать в отцовской горнице. Ох, всё самому приходится на себе тащить! Скорей бы сдохнуть!.. Ежели Черкасский даст слабину — а Семён Ульяныч в том почти не сомневался, — то брёвна Ванька возьмёт на пристани: Леонтий уже присмотрел там хорошие кругляки, просушенные с прошлой весны. Лишь бы Гараська По-рошин, приказчик, не уволок их себе на плотбигце. Ко дню Ивана Травника лес перевезут на пустырь, откупленный Семёном Ульянычем у обер-коменданта, и следует начинать строительство. Ванька, мерзавец, не желает своих гарнизонных солдат к личной работе приставить — надо на него Машку натравить. И ещё Митрофановну. Не удержит он оборону, это точно. И тогда к Ильину дню хоромы будут готовы. Можно Машку переселять вместе с её пузом. Пусть в своём доме рожает. А то от младенца крику — уснуть нельзя. Родители должны маяться, а не он, Семён Ульяныч: он своё уже отмаялся. Всех своих вырастил, да ещё Левонтьевых злодеев тоже, и Семёнову Танюшку заодно, хотя Танюшка-то хорошая, не чета Машке, на деда не нападает, послушная… Мысли Семёна Ульяныча текли в кругу привычных домашних забот.
Он поднялся по взвозу, перекрестился на Никольскую церковь, хромая, прошёл мимо Святых ворот Софийского двора, мимо Гостиного двора, простучал палкой по вымосткам проезда ветхой деревянной Спасской башни, которая всё никак не могла упасть, и оказался на Софийской площади.
Торговые балаганы Черкасский отсюда изгнал: сказал, что не честь стольному граду иметь на главной площади базар. Теперь здесь завёлся новый порядок: на площади маршировали солдаты гарнизона. Оно и вправду пригляднее, чем ражее торжище, где то и дело кому-то бьют морду. Солдат — он сущность государственная и потому стать имеет тоже государственную; солдат собою любой город украшает, ежели ходит строем под барабан и левую ногу с правой не путает… Но сейчас служивых на площади не было.
Посреди пустого пространства толпились геодезисты. Они окружали маленький столик-мензулу с прикреплённой латунной загогулиной алидады, а рядом стоял большой стол, на котором были разложены бумаги — чертежи Верхнего посада. Над алидадой колдовал на-вигацкий ученик, другие ученики сновали с разными причудливыми инструментами в руках: нацеливали на солнце квадранты, вертели растопыренные угломеры с лимбами, таскали туда-сюда нивелиры на ходулях, глядели во все стороны в зрительные трубки. Те, что были с инструментами, диктовали помощникам какие-то числа. Некоторые на больших чертежах промеряли что-то длинными линейками или размеченными на градусы медными дугами. Пётр Гаврилович Чичагов ходил от ученика к ученику, растолковывал и поправлял.
Семён Ульяныч забыл, куда шёл. Работа с инструментами завораживала его: как людям удаётся из воздуха и света извлекать стройные числа? Но ещё удивительнее были чертежи новейшего манера — с пересечением прямых линий и долями окружностей, с какими-то мелкими цифрами в углах… Ведь эти прекрасные чертежи произведены от тех счислений, что извлекаются из бесплотного таинства пространства разными предивными инструментами! Геодезисты умели выявлять божье совершенство мира, перелагая его в точные и стремительные движения пера, и Семён Ульяныч легко читал в тех движениях план кремля и Софийской площади! И это совершали не какие-то волшебники, а самые обычные мальчишки, оболтусы, безусые вьюноши!
Семён Ульяныч бесцеремонно протолкался к большому столу и начал рассматривать ландкарты: Тобольск, Тобол, Иртыш… Всё как с птичьего полёта! Своими линейками, медными закорюками и зрительными трубками геодезисты возносили зрение на высоту ангелов и видели землю, как она есть, и вширь, и вдаль — до бесконечности. Это потрясло Семёна Ульяныча, и ему захотелось заплакать. На склоне лет он вдруг понял, как человек может воспарить над косной твердью и обозреть дольний круг бытия не силой бурного воображения, но ясным разумом, ненасытным к познанию!
Пётр Гаврилович Чичагов, чуть прищуриваясь, наблюдал за старым архитектоном, который жадно перебирал лист за листом, а из-под его шапки выбивались седые волосы, растрёпанные тёплым летним ветром. Ласточки метались над куполами собора и над тесовыми шатрами кремля.
