— Я говорил внутри себя с Артанзеем, да! — важно сообщил Щенька.
— Биса ты йому пидсадыв! — вдруг сказал Новицкий.
Он почему-то был мрачный и не вступал в спор.
— Отче, ответь ему! — отчаянно потребовал Пантила.
— Не хочу, Панфил, — устало отказался Филофей. — Хорошо, Нахрач, ты победил меня. Да, твои боги подчиняются тебе, и ты умеешь возвращать души в людей. Ты могучий колдун. Тогда сожги своего идола в Ермаковой кольчуге, ведь ты и без него можешь всё. А мы после этого уйдём.
Нахрач пристально и с пониманием поглядел в глаза владыке.
— Ладно, старик, — недобро согласился он. — Я притащу Ике-Нуми-Хаума с Ен-Пугола, и мы вместе его сожжём.
Вогулы расходились, довольные тем, что Нахрач переспорил русского шамана. А князь Пантила негодовал. Он не мог поверить, что владыка без боя уступил язычнику. На лице Пантилы горели красные пятна.
Пантила сдерживался до вечера, но потом его прорвало.
— Почему ты так сделал, отче? — он гневно смотрел на Филофея. — Почему ты не отвечал вогулам? Они задавали вопросы, на которые ты уже отвечал остякам! Нахрач смеялся над тобой! Ты обидел бога!
В балагане дымно горел чувал. Яшка Черепан и Лексей Пятипалов, казаки, рубили дрова. Служилые сушили возле огня подмокшую одежду. Отец Варнава и дьяк Герасим кашеварили. Владыка безучастно сидел боком на лежаке из жердей и о чём-то размышлял.
— Ты ведь сам князь, Панфил, — нехотя напомнил он. — Разве ты можешь приказывать остякам так, как Нахрач приказывает вогулам?
— Нахрач сильнее меня! — признал Пантила. — Но он не сильнее тебя!
— В этом и хитрость, — Филофей вздохнул. — Пока Нахрач княжит над своими людьми, спор о богах — тщетное и лукавое суемудрие, Панфил. Оно лишь тешит гордыню Нахрача и уводит от правды.
— А в чём правда?
— Правда в том, что Христос не придёт сюда, пока властвует Нахрач. Сначала надо лишить его власти, лишь потом можно говорить о боге.
— Ты хочешь позвать войско? — поразился Пантила.
Он преклонялся перед умением владыки побеждать
без оружия, и сейчас владыка в его представлении едва не потерял всё своё величие.
— Конечно, нет, Панфил, — печально усмехнулся Филофей. — Власть Нахрача обрушится тогда, когда будет повержен его кумир. Вогулы должны увидеть, что Нахрач не повелевает демонами, а служит им, и потому не может защитить тех, кого сам слабее.
Пантила легко понял мысли владыки. Как он не догадался сам? Он ведь много раз спрашивал себя: почему Нахрач сразу и князь, и шаман? Потому что шаманство подпирало княжение Нахрача! Пантила сморгнул, словно в глаз попала соринка, и его затопило стыдом за глупость и малодушие.
— Завтра мы сожжём Палтыш-болвана! — яростно выпалил он.
— Об этом я и думаю, — тихо сказал владыка.
…А Новицкому в этот день выпали свои испытания.
Когда владыка разговаривал с вогулами во дворе у Нахрача, Григорий Ильич увидел Айкони. Вместе с другими вогульскими женщинами она стояла за жердяной изгородью и слушала спор. Новицкий сначала даже не поверил, что нашёл эту девчонку. Окаменев, он смотрел на Айкони и не мог насмотреться. Такая маленькая, ладная, подобранная… Она была одета как мужчина — кожаная рубаха, штаны и широкий пояс, — но потом Новицкий разглядел вышивку на вороте и рукавах, разглядел женскую сумочку на левом боку — там, где у мужчин висел главный нож, медвежий. Айкони как-то одичала… Нет, не одичала, а сделалась совсем лесной, чужой. Она стояла совершенно неподвижно — так олень замирает в укрытии за кустами, чтобы не выдать себя хищнику. И неподвижность давалась ей легко, без усилия.
После спора Айкони ушла в дом вместе с Нахрачом, и Григорий Ильич, не показывая вида, весь вечер караулил её. Она появилась только в сумерках. Она вынесла из дома короткое весло и мешок и направилась к берегу Конды.
Время белых ночей уже завершалось, и в глубине тайги по логам и урочищам наливалась силой свежая ночная темнота. В мертвенно-бледном, угасающем небе проступал иззубренный серп месяца. Река блёкло и слепо отсвечивала и не отражала прибрежных ельников, что срослись в единую мохнатую толщу. Из плоской пелены остывающего тумана вздымались крыши рогатой деревни, словно коровы погрузились в омут по хребты.
Айкони подтащила лодку-калданку носом на приплё-сок и с тихим стуком вычерпывала воду деревянным ковшиком.
— Здрастуй, ластывка моя, — негромко сказал Григорий Ильич, чтобы не напугать девчонку. — Я же поклявся знайты тэбэ — ось и знайшов.
Айкони посмотрела на него и не ответила. Она уже заметила его на дворе у Нахрача и не сомневалась, что он непременно подойдёт.
— Як ти живешь, мила? Чи добрэ всэ у тэбэ?
За год с лишним Новицкий отвык от неё. Думал неотступно, а видеть отвык. Разлука уже не терзала тоской. Григорий Ильич словно зачерствел в долгой и безвыходной горечи. Без этой девчонки его жизнь оказалась какой-то потусторонней, призрачной. Даже вера не воскрешала. Вера питала только разум, а душа черпала силы жизни из этой девчонки, словно из чужого колодца. Девчонка исчезла — колодец пересох. Григорию Ильичу ничего не надо было от Айкони, лишь бы находиться рядом.
— Я хранить бог, — распрямляясь, сообщила Айкони. — Ике-Нуми-Хаум. Я живу на Ен-Пугол. Ты не знать. Вогулы знать и бояться.
Григорий Ильич не мог сообразить, что ответить. Он сказал то, во что уже не верил; он просто повторил своё приглашение, потому что эти слова ещё цепляли его за привычный порядок вещей:
— Приймэш хрэщення, кохана моя? Зараз найкращий час.
Айкони тяготил этот высокий и печальный мужчина с вислыми усами, синей щетиной и серьгой в ухе. Она не забыла, что сама сломала ему судьбу, но не испытывала жалости. Пусть просит освобождения у своего бога.
— Ты любить меня?
— Да, — послушно кивнул Новицкий.
— Тогда тебе взять меня, — предложила она. После князя у неё не было мужчины. Этот русский порадует её ненадолго и, быть может, отпустит её, утолив свою печаль. — Плыть на лодке, лес, ты и я. Бери, я тебе. Ты хороший.
Новицкий задохнулся. Он не мог. Он не для этого искал её.
— То нэ гоже, — хрипло сказал он. — Цэ нэправэдно.
Айкони шагнула к нему поближе, и он отступил. Этот
русский не понимает, как надо жить. Он только богу молиться хочет.
— Я — сила, огонь! — веско и внушительно произнесла Айкони. — Я убить! Я сама! Я волк, не собака! Твой крест — мне верёвка. Ты бояться мне.
— Я не боюся тэбэ, — бессильно прошептал Новицкий.
— Лезь в лодку, — властно указала Айкони. Она переняла эту властность у Нахрача, а Нахрач умел держать свою жизнь. — Ты и я. Я тебе. Лезь.
— Цэ грэх.
