Табберт четыре года просидел в Тобольске безотлучно, и вот наконец-то границы его мира раздвинулись. Он прекрасно помнил ландкарту Тобола, которую так тщательно копировал из рукописей Симона Ремезова, и сейчас умозрительный чертёж животворно наполнялся содержанием. Табберт словно бы осматривал свои владения. Все названия, все объекты были здесь уже знакомы ему, и поэтому он странным образом ревновал к людям, что жили по берегам Тобола в слободах и деревнях: они поселились на его карте без дозволения, как в подвале дворца без дозволения хозяев заводятся мыши.
В насаде вместе с Таббертом плыли два казака и сыновья Симона Ремезова — Симон-младший и Леон. В самом начале гишпедиции Табберт отвёл их в сторону и предупредил, что дружеские отношения остались в доме их отца, а здесь он — командир, и называть его надо «господин капитан».
— Как скажешь, господин капитан, — покладисто согласился Леонтий.
А Симон сохранял мрачную и напряжённую сосредоточенность. Как командир, Табберт должен был следить за боевым духом своих солдат.
— Что иметь твой брат? — осторожно спросил он у Леона так, чтобы Симон не слышал. — Я не видеть его прежде столь… э… чужой людям.
— Сенька всю душу истерзал. В Чилигино у расколь-щиков — его баба. Она с единоверцами сбежала. Сенька боится, что не успеет из гари её выхватить.
— Скажи Симон, мы успеть, — покровительственно пообещал Табберт.
Разумеется, он слышал о расколе. Семьдесят лет назад русская церковь претерпела большую реформу, но часть православных не приняла новшеств. Эти несогласные были названы раскольниками. Власть преследовала их, а они бежали на дальние и неосвоенные окраины державы. В приверженности старым порядкам они были настолько упорны, что иной раз даже устраивали добровольные самосожжения. Таёжные аутодафе были весьма необычными и любопытными явлениями. Впрочем, их дикарский характер не вызывал у Табберта сомнений. Скажем, прекраснодушный Курт фон Врех был склонен видеть в раскольниках некий русский аналог протестантов, но Табберт с Куртом не соглашался. Европейская Реформация влекла за собой огромные изменения: папа лишался власти, монастырские земли переходили коронам, создавалась новая система церковных иерархий, отличная от католической, и так далее. Однако русская реформация не вызвала особых перемен. Русское церковное византийство после реформ оставалось таким же полновластным и пышным, каким было и прежде, и лишь незначительно отличалось в обрядах. Здравомыслящий человек примет эти отличия без сопротивления: не всё ли равно? Но русские фанатики согласны были погибать за форму креста или за произношение пары звуков в Символе веры. Это было признаком варварства. А варварство возбуждало чрезвычайный интерес, и Табберт был убеждён, что впечатления этой гишпедиции пригодятся ему для будущих трудов.
Под осенней моросью насады поднялись вверх по тёмному Тоболу и свернули в устье притока — в Чилиж-ку. Летом, в межень, лодки не смогли бы пройти по извилистой речонке, зажатой густым тальником и глухо заросшей по мелководью какими-то лопухами, а сейчас дожди наполнили Чилижку и очистили русло. Насады, словно щуки, вереницей скользили по узкой речке, усыпанной выцветшей палой листвой. От Тобола до Чилигино по прямой было десять вёрст, а по речным петлям — полтора дня ходу.
Их заметили раньше, чем сами они обнаружили Чилигино. Мальчонка, что сидел в кустах с удочкой, тихо пополз от речки, выбрался из зарослей и во всю прыть дунул через луговину к деревне.
— Мамка! Солдаты! — кричал он. — Мамка! Антихристы!
Чилижка привела насады в деревню. На отлогом берегу стояли бани, портомойни и жердяные сушила, вверх днищами валялись лодки-шитики, в воду заходили дощатые мостки на сваях. Насады мягко выехали на песчаную отмель. Служилые и казаки выбрались на замусоренный приплёсок.
Поодаль виднелись дома, амбары и ограды. Табберт заметил, что за домами и заборами мелькают люди в странных белых одеяниях. Где-то стучала железная колотушка. Табберт понял, что им не удалось захватить деревню врасплох. В небе плыли хмурые осенние тучи, и в красных рябинах шумел ветер. Его порыв донёс с улицы заунывное нестройное пение:
— Исусе, храме предвечный, покрый мя. Исусе, оде-ждо светлая, украси мя; Исусе, бисере честный, осияй мя. Исусе, каменю драгий, просвети мя; Исусе, солнце правды, освети мя…
— Лёнька, они уже саваны надели, — помертвев, сказал Семён Леонтию. — Им зажечься — только искру сронить…
Где-то там, в толпе раскольников, облачённых в погребальные одежды, к месту скорой гари шла его Епифания: просторный саван холодил её нагое тело, босые ноги ступали по ледяным лужам, ветер трепал хоругви.
— Перехватим, — ответил Леонтий, хотя и сам не очень верил в это.
— Зарядить ружья! — бодро распорядился Табберт.
— Надо «згорелый дом» отбить!.. — Семёну невыносимо было ждать, пока воинская команда изготовится. — Где он? Который?
— Не иначе как храмина, — сказал Леонтий. — Вон шатёр торчит.
Служилые и казаки торопливо заряжали мушкеты.
— Идут до нас какие-то! — вдруг крикнул один из казаков.
Из проулка от ближайшего подворья к отряду Табберта направлялась небольшая процессия раскольников — человек десять. Впереди шагали двое в белых балахонах и с иконами в руках, за ними — мужики с косами и вилами.
— Парламентёры! — догадался Табберт, вытащил из-за отворота камзола платок и красиво взмахнул им над головой, приглашая к переговорам.
Раскольники остановились.
— Благоволи выслушать, изволь ответить, — сурово произнёс один из них.
— Я весь внимать! — благосклонно улыбнувшись, пригласил Табберт.
Служилые и казаки смотрели на раскольников недоверчиво. Вдали по-прежнему тревожно стучало било, словно сердце деревни Чилигино.
— Господин капитан, нельзя время терять! — негромко сказал Леонтий.
— Возможен быть, крестьян, который здесь, сам выдать нам беглец, — снисходительно пояснил Леонтию Табберт.
Он не исключал, что здешние мужики, не вступая в оборону от воинской команды, откупятся теми, кого прежде укрывали. Это было бы разумно. Хотя в глубине души Табберт всё же надеялся увидеть настоящую гарь. За этим опытом он и явился сюда, в Чилигино.
С иконами к отряду Табберта пришли братья Саул и Навин.
Саул откашлялся в кулак.
— Священника бо дело обличити, а молчание вражда Богу и человеком, — сказал он. Это были слова из челобитной Никиты Пустосвята, заученные им от отца Авдония. — Понеже и врачом достоит с прилежанием прилагати пластырь тамо, идеже есть телесная язва, воином же воздвизати оружие и ополчатися крепко тамо, идеже есть супостатная брань, а кормчим искусство хитрости своея показывати во время зимы и ветря-наго волнования…
Табберт свысока улыбался, поощряя раскольника, хотя не мог уловить смысла слов на этом причудливом изводе русского языка.
