Филофей сел на лежак и похлопал ладонью рядом с собой.
— Иди сюда, — позвал он.
— Не пойду.
— Ну, оттуда говори, — согласился владыка. — Грешна?
— Грешна, — проскрежетала Епифания, будто разматывала спёкшуюся в ком, заржавленную цепь. — Я воровала. От нужды брала, но чужое.
— Грех, — с сожалением кивнул Филофей.
— Я в блуде жила. А звали моих полюбовников…
— Богу именуй, не мне, — перебил Филофей.
Епифания осеклась. Она глядела на этого священника с ненавистью — он вскрывал все раны души.
— Я гневалась — до тьмы в глазах, — медленно распаляясь, продолжила Епифания: пускай никонианский прихвостень хлебнёт страха божьего, как она хлебнула, авось поперхнётся. — Я любила без памяти. Я пять лет в расколе, я священство отрицала, от мирян таинства приемлела, царя лаяла! Я в гордыне над всеми вознеслась и отвратилась от того, кто мне добра желал!
— Грех, — подтверждая, опять кивнул Филофей.
— Я человека убила! Я себя своей рукой хотела смерти предать!
— Грех. А ещё что?
— Мало тебе? — закричала Епифания. — Коли хватит, так отпускай!
— Дьявола видишь? — спокойно спросил Филофей.
Епифания задохнулась.
— У-хо-ди! — вкладывая весь гнев, утробно прошипела она.
— Сокрушается ли душа твоя? — спросил Филофей.
— Сокрушается, — с мукой выдавила Епифания. — Уходи, не то убью!
Филофей вздохнул и поднялся.
На улице к владыке бросился Семён. Он так и не застегнул полушубок, однако не чувствовал ночного холода. В тёмном небе над мастерской мелко крошился иззубренный звёздный лёд. Двор сверкал ровной белизной.
— Горько мне говорить тебе это, Сеня, — Филофей, глядя в сторону, поднял воротник тулупа, — но женой твоей ей не быть.
— Почему? — Семён искал глаза митрополита.
— Хочешь спасти её — отдай в монастырь, даже против воли. Её душа на волоске над пропастью висит. И дьявол от неё не отступится.
Семён стащил шапку и мял в руках.
— Я матушке Ефросинье передам, чтобы она приняла твою суженую в обитель на покаяние. Ежели ты привезёшь её, конечно.
Владыка похлопал Семёна по плечу и, сутулясь, пошагал к воротам.
Семён в отчаянье распахнул дверь подклета.
Подклет был озарён неровным красным светом, словно от углей в печи, но свет не казался тёплым и мягким — он был каким-то прогорклым, грязным, перекалённым. За столом, будто вечеряя, сидели Епифания и Авдоний. Глаза Епифании зияли темнотой. Однако Семён ничуть не испугался мертвеца. Слова владыки означали, что всё, чего Семён боялся, уже свершилось. Чем же ешё может угрожать ему адское исчадие? Горшки переколотить?
— Снова ты? — с презрением спросил Семён. — Снова терзать явился, бес?
— Я не бес, — Авдоний с мрачной важностью покачал головой. — Я ангел возмездия. И я не к ней прилетел, а к тебе.
— Зачем?
— Судить тебя.
— За что? — едва не засмеялся Семён.
— Ты её с райского порога украл. Ты её миром соблазнил.
— Сгинь, перекрещу! — устало пообещал Семён.
— Режь его, сестрица! — бешено приказал Авдоний.
Епифания молча цапнула со стола большой кухонный нож, кинулась к Семёну и со всей силы ударила его ножом в живот — полушубок у Семёна был распахнут. Семён удивлённо покачнулся. Епифания ударила опять, а потом опять и опять.
Семён сжал её запястье, поднял её руку, преодолевая сопротивление, и поднёс к её лицу. Епифания держала нож за лезвие, а тыкала в Семёна рукояткой. Ладонь Епифании, разрезанная до кости, была залита кровью.
— Смотри, Епифанюшка, — тихо сказал Семён, — смотри, родная, это же твоя кровь. Твой гость — дьявол. А меня ангел хранит. Я же не один.
Епифания оплыла вниз и скорчилась на полу. Авдо-ния в подклете уже не было. Адский красный свет угасал, сжимался, и в полумраке осталась лишь лампада под сплошь закопчённой иконой в обугленном киоте.
Два дня Епифания пролежала в подклете на лавке лицом к стене: не ела, не пила, не подавала голоса. На третий день Семён и Леонтий подняли её и натянули ей на плечи тулупчик. Варвара, жена Леонтия, повязала ей голову платком. Семён и Леонтий вывели Епифанию на улицу. Возле подклета ждали сани-розвальни. Маша раскрыла створки ворот. С гульбища смотрели Семён Ульяныч и Ефимья Митрофановна; Митрофановна крестилась.
Розвальни ехали по заснеженной улице. Гуня привычно мотала головой. Люди шли мимо, занятые своими делами, и никто не обращал внимания на Ремезовых. Где-то на кого-то лаяли собаки. Леонтий держал вожжи. Семён, точно потерянный, просто сидел рядом с Епи-фанией, которая скорчилась ничком, накрытая сверху для тепла старой полстью. Наконец Епифания заворочалась, тоже села и огляделась по сторонам. День был пасмурный.
— Я в монастырь не отдамся, — тихо предупредила Епифания. — Я убегу.
— Давай сейчас, чего тянуть, — хмуро отозвался Леонтий.
— Хватит бегать, Епифанюшка, — сказал Семён. — Разве мало тебе? От лукавого не скроешься. И в рай окольных тропок нету. Спасай душу.
Епифания вдруг ловко выпрыгнула из розвальней, но никто за ней не дёрнулся. Она пошагала рядом с санями.
— Побежали вместе, Сеня? — вдруг умоляюще предложила она. — Иную жизнь начнём. Забудем всё. Только не здесь, Сеня.
— Нет, родная моя, — ответил Семён. — Куда я без батюшки, без Лёньки, без Тобольска?
— А говорил — любишь меня!
— Ты моё счастье, мой свет, другого вовек не надо. Но не искушай.
— Тогда я одна уйду! Мне лучше в могилу, чем в схиму!
— Не бунтуй, — буркнул Леонтий. — Нагрешила — кайся.
— Ежели ты убежишь сызнова, меня тревога за тебя с ума сведёт, — задумчиво произнёс Семён, не вылезая из саней. — А ежели ты в обители останешься, я буду спокоен. Значит, для своей любви я тебя в обитель отдать должен. А куда тебя твоя любовь зовёт — я не знаю. Да и есть ли она у тебя ко мне, Епифанюшка, чтобы я тебя послушал?
— Верно, Сенька, — согласился Леонтий. — Садись, дева. И верь тому, кто за тебя страдал. Много ли таких у тебя было-то?
Епифания закрыла лицо руками. Она шагала, ничего не видя, и Семён потянул её к себе за кончик кушака. Епифания боком бессильно повалилась в розвальни, и Семён нежно приобнял её.
Глава 4
«Спаси барабанщика!»
С высоты седла меж горбов Солонго, белой верблюдицы, нойон Цэрэн Дондоб внимательно разглядывал лежащий вдали ретраншемент. Нойон был в простом кожаном доспехе-куяке, поверх которого надел шубу ючи из мерлушки, а зайсанг Онхудай, рисуясь, красовался в железной броне. Броня на его огромном теле весила, наверное, как два барана, и кобылица Эрдэнэ вспотела, несмотря на мороз. Загубит этот дурак кобылицу.
