— А мы так искали вас тогда! — сказал Ваня. — В какой юрте вы живёте?
Все пленные жили в юртах.
— Я не пленный, господин Демарин, — сухо и по-немецки ответил Ренат.
Ваня наконец увидел, что Ренат — в джунгарской одежде, хоть и небогатой: козьи штаны и сапоги, овечий эр-мег, собачья шапка. И в руке у него — небольшой бурдюк, а пленных кормили из общего котла.
— Как изволите это понимать? — тихо спросил Ваня.
— Я сам перешёл к степнякам.
— Сам?.. — ошеломлённо повторил Ваня. — Вы… изменник?
— Да, — подтвердил Ренат.
— Это же низость! — прошептал Ваня, еле поверив услышанному.
— Я был чужим в Тобольске. Ваша неустроенная страна и эта степная война — не мои. И у меня имелись свои цели, — жёстко сказал Ренат.
— Вы подлец! — убеждённо заявил Ваня.
Конечно, Ренат помнил, каков Ваня Демарин. И с грустью сознавал, что этот пылкий юноша не поймёт его. Ренат переложил бурдюк в другую руку.
— Я честный человек, — сказал он. — Подлецом меня сделала неволя. Наши пути разные, господин Демарин. Прошайте!
Ренат развернулся и пошагал прочь.
Те несколько дней, что Ваня уже провёл в джунгарском плену, были полны для него невыносимой душевной муки. Рухнула вся его жизнь. И не в воображении, как это было после гибели Петьки Ремезова, а в самой что ни на есть нелицеприятной действительности. Он, поручик Демарин, оказался никудышным офицером. Совершив достойное и храброе деяние при обороне ретраншемента, он начал полагать себя если не стратегом — таковое всё-таки ещё рановато, — то ловким тактиком. Но он не рассчитал схватку при обозе, и два десятка его драбантов погибли, а ещё десяток всадников угодили в плен. Остальные сумели укрыться за солдатами, которые отстреливались от судов, и вместе с солдатами вернулись в крепость сами — с необходимыми гарнизону дровами и без мудрого командования поручика Демарина.
А почему? Потому что Ваня проявил себя как себялюбец. Полковник Бухгольц предостерегал его от любых баталий со степняками, а он пренебрёг указаниями, ибо жаждал подвига. Он не послушался здравого смысла, ибо собственное желание затмило ему разум. И теперь Ваню беспощадно терзал стыд. Жгучий, честный, ошпаривающий стыд. Он же всегда был себялюбцем: ради славы бросился в драку и попал в плен, да и с Машей поссорился из-за себялюбия. А самое позорное началось с Петькиной смерти. Ваня не был в ней виноват — это правда. Однако же он испугался обвинений Ремезовых. Ему, себялюбцу, было куда легче, чтобы Маша сама пришла к нему, поняла его и защитила от семьи. Пусть Маша борется, а не он. И он выдумал себе жизнь героя, пред которым склоняются и супротивники, и возлюбленная девица. И вот грянула расплата. Героя из офицера Демарина не получилось. Даже приличного солдата не получилось. Что же ему делать?
Поначалу, в первые часы плена, Ваня хотел броситься на какого-нибудь охранника, убить его голыми руками и затем погибнуть под саблями остальных караульных. Однако в таком деянии заключалось то же самое себялюбие, только униженное до крайности. Стыдно, господин поручик.
Пленные помещались при юрге на особом стане, обнесённом красным шнуром. За шнуром столпились кибитки прислуги и старые юрты, в которых жили солдаты и купцы, уцелевшие от обоза. По оценке Вани, русских здесь было около тысячи человек. Им было запрещено выходить за красный шнур, а в остальном же — делай что хочешь. Степняки никого не связывали и не избивали, но у всех отняли шапки, рукавицы, верхнюю одежду и обувь. Днём охранники забрасывали в каждую юрту по два десятка стоптанных поршней, чтобы пленные по очереди сбегали в отхожее место и хотя бы чуть-чуть размялись на улице. Вечером обутку отнимали. В общем, невольники сидели в юртах, греясь друг о друга. Очагов у них не имелось, а на ночь давали бронзовую жаровню с аргалом, сухим навозом. Кормили неплохо, но раз в день: притаскивали котёл с горячей похлёбкой.
— Господа, что с нами будет? — спросил Ваня у товарищей.
— Весной угонят в Доржинкит, — сказал толстый и бородатый купец. — Если наши не заплатят выкуп, то через год перегонят в Кульджу. Там нас заберут торговцы из Хивы, приведут к себе и продадут у Палван-Дар-ваза.
— Куда?
— Всякого по-своему.
— А кто даёт выкуп?
— За служилых — воевода, а за прочих — семейства.
Ваню обдало ужасом и тоской.
— Нельзя ждать! — взволнованно заговорил он. — Надо бежать!
Смрадная, переполненная народом юрта ответила смешками.
— Экий ты стригунок, — сказали Ване.
Ваня и сам всё понял. Зипуна и обуви нет — беглец замёрзнет. Всякий след в снегу — как борозда в целине, и догонять беглецов будут конники. Зимняя степь была надёжнее каземата, а холод — страшнее кандалов.
— Можно ведь ноги обмотать тряпками… — виновато предположил Ваня.
— Через версту обрежешься настом до кости и сам ляжешь сдохнуть.
Но встреча с Ренатом воодушевила Ваню. До этой встречи Ваня думал, что нет ему прощения, а пример Рената показал, что есть преступления и похуже его глупого себялюбия. Значит, он ещё не опустился на самое дно жизни. Только на дне умирает надежда. Ежели ты хоть на вершок выше дна — уже можно барахтаться. Ваня лихорадочно размышлял о побеге.
— Господа, — горячо обратился он к пленным. — Нельзя смиряться! Я предлагаю бежать иначе! Мы украдём коней!
— Не ершись, — ответили ему. — Есть порядок, как невольников выкупать, — так сиди, терпи и жди. Кто мятежит, тех степняки быстро укорачивают.
Ваня с осуждением оглядел товарищей по плену. Все они, и он сам, теснились кучей на полу юрты. Без огня было сумрачно, над нечёсаными и кудлатыми головами высоким шатром подымалась овчинная кровля, где-то вверху светлело дымовое окошко, подпёртое косым шестом, и казалось, что люди сидят на донышке глубокого кувшина. Лица у пленников были разные, но одинаково мятые, скорбные, обросшие щетиной или бородами. Кто-то дремал, кто-то играл в зернь, кто-то просто отупел от безделья, некоторые негромко разговаривали, и откуда-то доносился глухой бубнёж:
— Всещедрый Боже, раба Твоего, нами ныне молящегося, от уз и заточения свободи и от всякаго злаго об-стояния избави… Христе Боже, не презри в скорбех и бедах Тебе верою призывающих, но яко щедр помилуй и от уз скоро свободи, да поем Ти: аллилуия…
Купцы и работники — они понятно, мужики, но и рекруты-солдаты — тоже мужики, не избавившиеся от мужичьего смирения перед чужой волей. Они не побывали в бою, как побывал Ваня, не изведали свою совокупную силу и потому не преодолели в себе страх. И у них желание сопротивляться, которое распирало Ваню, вызывало только унылую снисходительность: дурачок, плетью обух перешибить хочет. Молодой, зелёный — видно же.
Ваня решил, что ночью пойдёт в побег в одиночку.
А Ходжа Касым вечером того дня отправился поговорить с Ренатом.
