Ваня приметил крепкую буланую лошадь: похоже, она была способна рвануть с места и потом держать взятую скорость. Вытащив из-за пазухи самодельную уздечку из верёвочного обрывка, Ваня быстро надел её кобыле на голову, а потом бесшумно, как ночная птица, взлетел на широкую спину лошади. Лошадь испуганно фыркнула и заиграла, топчась. Ваня замер, лёжа на животе. Успокаивая, он поглаживал свою кобылу по шее. И вдруг в ногу Вани вцепился какой-то человек. Это был конюх-моричи; он драл скребком шкуру коня неподалёку от Вани, и Ваня не разглядел его среди табуна.
— Эргэдэл! Эргэдэл! — завопил конюх в тишине.
Весь табун дрогнул, просыпаясь. Ваня лягнул конюха в лицо, но тот не разжал руку и могуче дёрнул Ваню на себя. Ваня съехал с крутого бока лошади и повалился на конюха. Вдалеке послышались крики дозорных. Конюх кинулся душить Ваню, но Ваня был легче одет и двигался быстрее. Он крутанулся в лапах степняка, выхватил из-за пояса противника нож-хутагу, бешено оттолкнул джун-гарина, чтобы освободить пространство, и замахнулся, чтобы вонзить клинок. Конюх завизжал от ужаса.
Чья-то сильная рука уже в полёте перехватила руку Вани и вывернула. От внезапной боли Ваня выронил нож и выгнулся. Конюх тотчас нанёс Ване сокрушительный удар в лицо. В глазах у Вани всё вспыхнуло, и он упал. Он ничего не видел среди малиновых кругов, но услышал, как кто-то властно и тихо приказал ему по-русски:
— Уймись, или убьют, глупец!
Расталкивая табун, конные дозорные пробились к месту драки. Конюх-моричи вытирал кровь из уха и прятал на место хутагу. Молоденький русский офицер в распустившихся чунях стоял, тяжело дыша, а за шкирку его держал бухарский купец в дорогом, шитом золотом чапане.
— Я Ходжа Касым, муж сестры зайсанга Онхудая! — громко и свободно крикнул караульным бухарец. Он говорил по-монгольски.
Он торжествовал. Аллах его не оставил! Аллах указал ему путь! Шведского перебежчика он может заменить русским офицером!
— Это пленный русский! — глядя на караульных, конюх указал на Ваню. — Он хотел украсть лошадь и сбежать! Я схватил его!
Караульных было четверо. Они вытащили сабли и не сошли с коней.
— Ты очень достойный человек, — величественно сказал Касым, кланяясь конюху. — Ты делаешь своё дело как должно. Назови своё имя, моричи.
— Очирбат, — сердито буркнул конюх, ещё ничего не понимая.
— Я награжу тебя, Очирбат. Но ты немного ошибся. Этого русского мне дали в слуги. Я послал его в табуны выбрать для меня лошадь. Зайсанг Онхудай дозволил мне выбрать любую. Однако мой глупый слуга не знает наших порядков, и он не спросил дозволения у вас, каанары.
— А почему ночью? — недоверчиво спросил один из дозорных.
— Чтобы не бегать за табуном по степи.
— Ты лжёшь, — сказал другой дозорный. — Ты спасаешь беглеца.
Ходжа Касым покровительственно улыбнулся.
— Очирбат, какую лошадь выбрал мой слуга?
— Вот эту, буланую трёхлетку. Её зовут Буудал.
— Достойная ли это лошадь?
— Она лучшая на восемь косяков, — признал конюх.
— Вот видишь, — блеснув зубами, улыбнулся Касым, словно достоинство лошади оправдывало конокрада, и негромко, спокойно приказал Демарину по-русски: — Поклонись командиру караула.
— Я офицер! — строптиво ответил Ваня.
— Ты виноват, а он из знатного рода.
Гневно сопя, Ваня нехотя поклонился джунгарскому воину.
Караульные посмотрели друг на друга, размышляя.
— Верни русского туда, где ему должно быть ночью, бухарец, — наконец решил командир. — Моё имя Цог-гэрэл. Меня ты тоже обязан наградить.
Касым опустил голову, прижав правую руку к сердцу, а левой рукой придерживая правый рукав, — так изъявляют глубокое почтение.
Караульные повернули коней. Касым и Ваня смотрели им вслед.
— Вернёмся на стан, юноша, — сказал Касым по-русски. — Ты не ведаешь, насколько ты будешь мне благодарен. Как тебя зовут?
…В этот поздний час Ренат и Бригитта тоже ещё не спали.
Они долго обсуждали предложение Касыма, а потом устали и просто лежали, размышляя. Стены кибитки полоскались под ветром с Иртыша. Казалось, будто Ренат и Бригитта плывут в лодке, а над ними хлопает парус.
— Я снова попал в беду, Гита, — наконец сказал Ренат. — Зайсанг Онхудай глуп. Он ничего не понял. Нам он не страшен, потому что хочет сражаться. Но бухарец пойдёт к нойону Цэрэн Дондобу. Нойон узнает, что я солгал. Узнает, что я выполнил коварный приказ губернатора Гагарина. Я помог ему обмануть степняков и заставить их воевать. Меня казнят.
Бригитта приподнялась на локте, с нежностью глядя на Рената.
— Значит, мы должны убить бухарца, пока нойон не вернулся, — просто ответила она. — Иного выхода нет. Ты сможешь это сделать, Хансли?
— Смогу, — задумчиво произнёс Ренат.
Глава 11
Родные люди
Кремль стоял в недоделке уже вторую зиму. Бессмысленная стена без зубцов, обрывающаяся на иолпути, и уродливые обрубки башен стали как-то привычны взгляду, и Семён Ульянович боялся, что скоро люди утвердятся во мнении, будто так и надо. Незавершённость перестанет причинять боль — значит, замысел погибнет. Стена незаметно обросла пристроенными сараями, а башни использовались вместо амбаров. Семён Ульянович карабкался по сугробам, осматривая арки, тыкал своей палкой в кладку, проверяя прочность кирпича, и думал, что кремль возведён даже больше, чем наполовину. Как можно бросать? Столько сил вколотили — и так немного остаётся до конца!
Матвей Петрович ничем не помог, хоть и обещал. Он не застал Петра Лексеича в столице и не поговорил с ним. И владыка Филофей, когда ездил на хиротонию, тоже не поговорил. Матвей Петрович сказал, что напишет царю из Тобольска письмо, однако написал ли — бог ведает.
И Ремезову было очень горько. Чем больше он смотрел на кремль, тем сильнее закипала злоба. Он поднялся на стену, с которой местами уже обвалилась временная кровля, и, успокаивая сердце, дышал ветром с Иртыша. За широкой плоскостью реки взъерошенная сизая тайга, убегая вдаль, сливалась с низкими облаками.
Лакей Капитон, не пробравшись к стене через сугробы, закричал снизу:
— Ремезов! Ремезов! Тебя барин ищет!
Может, Матвей Петрович всё-таки послал государю прошение о кремле, а сейчас получил ответ? Зачем губернатору потребовался архитектон? Семён Ульянович торопливо поковылял к лесенке. Ох, нелепо надеяться на чудо и спешить на первый же зов, подобно глупой собачке, но Семён Ульянович очень хотел, чтобы всё изменилось к лучшему. Он почти убедил себя, что подоспело какое-то радостное известие, и скорее всего — о кремле.
Терем Матвея Петровича был хорошо натоплен. В просторных сенях пахло свежими калачами, уютно поскрипывали половицы, из-под драпировок поблёскивали зеркала. Семён Ульяныч обмёл ноги веником и сдёрнул шапку.
