— Господа, я нахожу, что при великих затруднениях нашей гишпедиции надобно каждому изъясниться в откровенности, у кого какое есть суждение о дальнейшем нашем действии, — негромко предложил Бухгольц. — Обещаю, господа, что сию откровенность не расценю за трусость, ибо на опыте знаю, что колебания вам неведомы и про измену долгу никто не помышляет.
На столе перед Бухгольцем лежали мятые листы с рапортами офицеров о состоянии дел и сводная ведомость, подписанная старшими командирами, — экстракт, извлечённый из рапортов майором Шторбеном. Иван Дмитриевич знал, что в двух его полках, в шквадроне, артиллерии и обозе осталась только четверть солдат — тех, кто здоров, и тех, кого скорбут пока не свалил с ног; ещё три сотни числились больными, но больные здесь не выздоравливали.
— Чего же рассусоливать-то, господа? — первым высказался седенький майор Пасичник, ссыльный мазепо-вец из Тюмени. — О чём государь повелел державно, то и трэба сполняти. Яркенд — так Яркенд, и хоть голову потеряй.
Бухгольц чуть заметно поморщился. Своей казёнщиной старый служака сбил настрой офицеров на искренность. Офицеры молчали — выжидающе и неловко. Тогда капитан Рыбин, вздохнув, прервал тягостную тишину.
— Ежели как на духу, Иван Митрич, то думаю, что сей Яркенд для нас недосягаем, — заявил он. — До Яркенда три месяца пешего пути. Не дойдём.
— Ежели провиант на конях везти, то можем, — возразил майор Ионов.
Но коней в ретраншементе было мало — голов шестьдесят.
— А как же пушки? — спросили у Ионова. — На руках в такую даль их не укатишь, а без пушек степняков не отразить. Их и ныне вдесятеро против нас, в степи же ещё и новые подтянутся.
— Имеем ли вероятность заключить мир? — спросил поручик Каландер.
— По здравомыслию, мир и степнякам тоже надобен, — сказал кто-то из полумрака, — однако следует ли доверяться дикарям, даже ежели они на мир склонятся? Особливо когда ихние вожаки узрят воочию, насколько наша сила ничтожна сделалась. Они не удержатся от соблазна истребить.
Офицеры глухо загудели, обсуждая возможное развитие событий.
— Продолжайте, господа, — поощрил Бухгольц.
— А ежели вылазку предпринять? — юный подпоручик Ежов посмотрел на офицеров, немного смущаясь своей пылкости. — Внезапным атакованием на юргу отобьём коней и пленных освободим! Сие всё дело переменит!
— Безрассудство, — хмуро возразили Ежову.
— В дерзости спасение! Александр Македонский малое число дерзостью умножал и викторию непременно одерживал!
— Оружия у нас теперь в избытке, — согласился с Ежовым майор Ионов.
— И оружия с припасами, и провианта.
— Коней недостаток, друзья. Без коней внезапности не достигнуть.
— Простите меня, дурня, господа, но лазутчики доносят, что Иртыш вскрылся, и суда наши степняками не тронуты, — вступил пожилой капитан Курилов. — Разумнее отступить, а на другой год заново испытать воинскую удачу. Золото Яркенда никуда не денется. А мы сил подкопим.
— Что в степь, что к Иртышу — всё одно из крепости выходить. А как выйдем — баталия неминуема. Сомнут нас.
— Иртыш поближе Яркенда будет. Прорвёмся.
— Стыдно, господа, государя в его надежде обмануть. Недостойно сие. Как я сыну в глаза посмотрю?
— Отставим таланты, — сурово сказал Бухгольц. — Не в наших угрызениях дело. Вопрос: имеем ли мы вероятность достигнуть Яркенда?
— Имеем! — отчаянно заявил Ежов.
— Не имеем, — покачал головой Курилов.
А полковник Бухгольц вдруг вспомнил тобольского архитектона. Этот старик всё знал. Вот у него бы спросить: дойдут они или нет?
— Вижу, что совокупного мнения офицерское собрание не складывает, — подвёл итог Бухгольц. — Получается, господа, что я вынуждаем извлекать желаемое предрасположение посредством простейшего исчисления голосов подобно графу Левенгаупту на совете под Переволочной.
— Прискорбная аналогия, Иван Митрич, — заметил Ежов.
— Воистину прискорбная, — мрачно подтвердил Бухгольц. — Но полноту тяготы, господа, я принимаю на себя. А от вас желаю просто знать, прав ли буду в своём приказе перед вами, царём и Господом, или же не прав.
Иван Дмитриевич понимал: он — командир, и он отвечает за всё. Нельзя перекладывать на офицеров вину за своё решение. Это горько, но выхода нет.
— Прошу поднять руку тех, кто видит правильным продолжение похода.
Оглядываясь друг на друга, офицеры поднимали руки. Бухгольц обвёл собрание потемневшими глазами. Большинство офицеров были «за».
— Благодарю, господа, — сухо сказал Бухгольц. — Завтра на плацу я объявлю приказ по войску. Расходитесь.
До глубокой ночи Иван Дмитриевич сидел за столом при свете лампады и перечитывал рапорты офицеров. В окошко, заткнутое тряпкой, поддувало. За тонкой перегородкой из плетня бессовестно храпел денщик Тара-букин. Иван Дмитриевич думал: не того ожидал он от своей планиды, не того…
Он вспоминал, как ещё недорослем под командованием царя оборонял потешную фортецию Пресбург в садах У села Преображенского, как они, юнцы, хохоча, палили в таких же юнцов из пушчонок репами. Война тогда казалась весёлой забавой. Отец, обедневший стрелецкий по-лусотник, отдал его с братом Абрамкой на выучку в царское войско. Юный Пётр полюбил братьев и однажды, когда гостевал у князей Хворостининых в Китай-городе, зашёл в гости в покосившийся домишко Бухгольцев, чтобы выпить бражки.
А потом был Преображенский полк, и зелёные мундиры, и кряжистые стены Азова, за которыми торчали тонкие минареты. В тот жаркий день, когда из степи накатывали суховеи, граф Апраксин повёл преображенцев и семёновцев на штурмование, и фузилёра Ваньку Бухгольца перед куртиной сразило турецкой картечью. И была снежная буря под Нарвой, и шведские драбанты, что налетали из белой мглы как дьяволы, и оборона за телегами среди гранатных разрывов. И была другая Нарва, летняя, когда разбитый бомбардировкой бастион Гонор пополз в ров осыпью земли и кирпичей, и русские солдаты бросились в брешь. И, конечно, была истоптанная трава полтавского поля, и атака строем с пальбой, а затем на багинеты, и победа — столь поразительная, что сердце металось в груди. И для чего всё это? Чтобы потерпеть поражение в неведомой сибирской пустыне на пути неведомо куда? Чтобы его победили не турки, известные своей необузданной яростью, и не шведы, славные своим ратным зверострашием, а какие-то дикие джунгары, про которых в державе никто и не слыхал…
Иван Дмитриевич накинул епанчу, надел треуголку, а Тарабукин и не проснулся. Иван Дмитриевич вышел из землянки. Ретраншемент лежал в полной темноте, только яркая и голая луна, окружённая радужным ледяным кольцом, освещала улочки, склоны куртин, с которых облезал белый снег, и крыши казарм, поблёскивающие настом…Нет, их победили не джунгары. Не холод и даже не скорбут. Их победил повальный язвенный мор.
