К Бухгольцу подошёл артиллерийский офицер.
— Господин полковник, два орудия в неисправности, и ещё у двух орудий лафеты негодные, надобна замена.
— Замены не будет. Заклепайте пушки, оставим их здесь.
— А какие заряды прикажете начинить?
— Только картечь. По две дюжины стаканов на ствол.
— Опасаетесь нападения? — осторожно спросил офицер.
— Полагаю, оное неминуемо.
Артиллеристы заклепали четыре орудия — заколотили в запальные отверстия стальные ерши, чтобы из пушек нельзя было стрелять.
Ночью конные команды начали перевозить порох, воинское имущество и провиант из ретраншемента к дощаникам на берег Иртыша. Волокуши с поклажей выезжали из ворот и тихо растворялись в темноте. Бухгольц уповал на то, что джунгары, привыкнув к угрюмому отчуждению крепости, уже не высылают к ней дозоров, ограничиваясь караулами вокруг своей юрги, а потому и не обнаружат муравьиной возни осаждённых. Похоже, расчёт Ивана Дмитриевича оказался верным: ночная тишина не взрывалась пальбой. Обозы сделали четыре конца. Все припасы были переправлены к судам.
Уже светало, когда у ворот ретраншемента столпились солдаты.
— Шляпы долой, — сурово приказал Бухгольц.
Солдаты сдёрнули треуголки.
В засиневшем небе печально торчал флагшток, и вниз по нему поползло знамя гишпедиции. Прапорщики быстро перецепили его на древко. Свернув полотнище, знаменосец положил древко на плечо и поспешил к войску.
Позвякивая оружием, сдавленно кашляя и хрустя свежим настом, войско потекло из ворот ретраншемента. На свободном пространстве офицеры сноровисто выстроили солдат по артикулу ретирады: две длинные колонны по три человека в ряд; между ними — волокуши с больными; в авангарде, в арьергарде и посередине — орудия, которые артиллеристы катили вручную.
— Две версты, братцы, — задумчиво произнёс Бухгольц, — две версты. Помоги нам, господи, защити и сохрани.
Рассвет разгорался чистый и ясный, нежное алое свечение по окоёму словно бы с дальнего края приподняло тяжёлый купол небосвода. Войско двинулось вперёд по заледеневшей лощине. Солдаты шагали с заряженными мушкетами в руках, и за плечами у них висело по второму заряженному ружью, и в кобурах на портупеях торчали заряженные пистолеты.
Но войско одолело только версту. Над лощиной в зареве появился всадник, потом другой, потом ещё десяток, и ещё, и сотня, и, наконец, тысячи. Джунгарская орда чернела над лощиной, как сплошной частокол.
Хуже этого и вообразить было нельзя. Крепость — позади, и уже не вернуться за её надёжные куртины. А все припасы, без которых войску не выстоять, — впереди, и степняки могут попросту утопить их в Иртыше, а заодно столкнуть на реку дощаники, лишив русских средств к спасению.
Войско остановилось само собой.
— Не повезло, братцы, — обречённо сказал Иван Дмитриевич. — Что ж, будем биться до последнего. Барабанщики, артикул четыре!
Барабанщики торопливо доставали палочки.
Барабаны затрещали, и войско послушно раскололось: солдаты быстро перестраивались в квадрат-каре и поднимали ружья наизготовку. В пустой сердцевине каре находились волокуши с ранеными. Во фронт артиллеристы выволокли десяток пушек, повернув их жерлами на врага. Однако степняки не двигались с места. Они молча наблюдали, как русское войско решительно приуготовляется к обороне. Там, в лощине, русских было очень мало — просто горсть в сравнении с ордой. Конечно, они собирались ожесточённо сопротивляться, но им не уцелеть под градом стрел и при конном натиске.
Полковник Бухгольц рассматривал джунгар в подзорную трубу. Он понял, кто у степняков главный. Вон тот седой старик на белом верблюде. Этот старик чего-то ждал, не посылал своих воинов в атаку. И каре стояло как вкопанное, ощетинившись длинными ружейными стволами. Ветерок трепал гривы лошадей, шевелил космы на джунгарских малахаях; калёный утренний холод выжигал злой румянец на скулах русских солдат; дымились фитильницы канониров. Бесконечная степь расстилалась во все стороны, и непонятно было, отчего этим людям не пройти друг мимо друга стороной, без смертоубийства, — места хватает всем, простора не объять и взглядом.
Иван Дмитриевич увидел в трубу, как седой старик подозвал воина в рыжей собачьей шапке и что-то сказал ему. Воин кивнул и поскакал вниз по склону лощины к русскому войску. Он скакал один. Он приблизился к пушкам и закричал по-русски, гарцуя перед стволами:
— Я Санджирг! Нойон передал: войны нет! Уходи домой, не бойся!
Русский строй молчал.
— Войны нет! — снова крикнул воин в собачьей шапке. — Уходи, орыс!
Он засмеялся, блестя зубами, развернулся и поскакал обратно.
Полковник Иван Дмитриевич Бухгольц стащил треуголку и медленно перекрестился. Это было чудо. Истинное чудо. Солдаты в изумлении опускали ружья и тоже крестились на всплывающее солнце.
Часть третья
Пленники и простор
Глава 1
Не пропасть в степи
Зайсанг Онхудай желал безжалостно покарать коварного перебежчика, который обманул его с помощью китайской пайцзы. Вина перебежчика была не в том, что джунгары Доржинкита потеряли много воинов, а в том, что нойон Цэрэн Дондоб унизил зайсанга, назвал дураком и велел сломать ему правую руку. Разумеется, карой для штык-юнкера Рената была смерть, но требовалось выбрать такую казнь, чтобы её ужас проявил величие зайсанга.
— Ты будешь обнимать мои колени, крыса! — пообещал Онхудай.
Придумать хорошую казнь оказалось не так-то легко. Онхудай решил не спешить, а для начала просто избил Рената. Наносить удары левой рукой зайсангу было неловко, да и брюхо мешало, поэтому связанного Рената били два дайчина. Ренат не удержался на ногах, упал на войлок, устилающий пол в юрте Онхудая, и тогда Онхудай уже сам принялся пинать предателя в живот, в рёбра и в лицо. Ренат не кричал и не молил о пощаде. Он надеялся, что его убьют, и ад, который ему уготован, примет его уже по ту сторону жизни, а не по эту. Ренат не хотел видеть и знать, как степняки уничтожают Бригитту.
Онхудай с охотой овладел бы этой бабой на глазах у её мужа, и это было бы славное торжество, но опять же мешало огромное брюхо и рука в лубке. Онхудай досадовал, что не сумеет выглядеть победителем, тем более если женщину станут держать два его дайчина. Пришлось прибегнуть к другому унижению. С Бригитты сорвали одежду и, обнажённую, привязали к сэргэ перед входом в юрту зайсанга. На каждом столбе-сэргэ были прорезаны три круговых желобка, чтобы накручивать уздечку: нижний предназначался для лошади гостя, средний — для лошади хозяина, а верхний — для невидимой лошади бога. Для Бригитты на сэргэ Онхудая выдолбили четвёртый желобок, почти у земли, и Бригитта, согнувшись, стояла на коленях. Конюх-моричи хлестал её плетью по спине и заду. Бригитта кричала. Посмотреть на порку собрались джунгары со всей юрги. И Онхудай тоже смотрел, наслаждаясь страданием невольницы и постыдностью её положения. Женщины орысов — и народов севера — были белотелыми, как непропечённый хлеб. Это потому что Тенгри не пожелал их доделать и обжечь в своём очаге подобно тому, как гончар обжигает новые кувшины. Тенгри доделал только людей степи.
