— Я стыльки тэбэ шукав, радысть моя… — хрипло бормотал в ответ Нахрач. — Красуня моя… Како я важко тужил по тэбэ, кохана моя…
Еле отделяя себя от сестры, Хомани увидела над собой качающуюся серьгу. А потом и Хомани, и Айкони опять накрыло счастьем и перемешало до неразличимости — всё в общий костёр: и мужчин, и небо, и судьбу.
…Хомани осознала себя ещё не скоро — душе пришлось спускаться в тело долго и осторожно, будто с крутого и высокого обрыва. Хомани лежала под Ермаковой сосной голая: платок, абайя и башмаки валялись поодаль. Прохладный ветерок шевелил полупрозрачные кусты на краю луговины. Новицкий сидел, привалившись спиной к сосне, и глядел на Хомани как-то со стороны, отчуждённо, с виноватой жалостью. Хомани поползла к нему.
— Как ты ходить, князь? — спросила она. — Ты искать меня, правда?
— Правда, — кивнул Григорий Ильич.
Хомани обняла его и приникла к нему, легко уместившись в его руках.
— Как ты знать меня?
— Тако выйшло, мила…
Хомани не потревожили никакие сомнения. Князь нашёл её. Он любит её. Отныне они всегда будут вместе. Поначалу — втайне от всех, но рано или поздно они что-нибудь придумают, чтобы не разлучаться.
— Почему мне от тебя нет страха? — в тихом изумлении задумчиво зашептала Хомани. — Я тебе не видеть, а мне думать — видеть, ты как мой давно-давно. Я тебе. Ты мне. Вчера — не быть, сегодня — всё. Ты колдовать?
— Нэт, мила, — печально улыбнулся Григорий Ильич. — Колдовать не я.
Она, эта девочка, очень напоминала Айкони. Очень. Она была как отражение Айкони в чистом роднике. Ясная. Понятная. Простая. Доверчивая. Григорий Ильич, опустошённый любовью, держал Хомани осторожно, точно драгоценный и хрупкий сосуд. Он чувствовал под руками её тёплые плечи и бёдра, её волосы пахли как пихтовые лапы. Она была из тайги — или, может быть, в ней самой была тайга, как вода в кувшине, но просто тайга, Большой Лес: деревья, буреломы и мхи, звери и птицы, лето и зима. А в тайге Айкони были ещё и демоны. Были сила, воля, страсть и сопротивление судьбе. И Григорий Ильич с горькой трезвостью осознавал, что его зовут не ёлки и не кедры тайги, а демоны, которые прячутся в хвое и в сплетении корней. Это с ними он борется за свою возлюбленную, а не с бухарцем Касымом.
— Зачем мне хорошо? — тихо спрашивала Хомани. — Я тебе, да?
Хомани — не Айкони, думал Григорий Ильич. Он обманулся.
— Ты — не вона, мила моя… — с нежностью и болью сказал Новицкий.
Глава 3
«Хуже, чем украсть»
Лександр Данилыч Меншиков был человеком рослым и полнокровным: плечи — хоть хомут надевай, грудь бочкой, длинные руки, крепкий зад и длинные ноги. Казалось, что одежда ему мала: кружева на груди торчали вперёд, точно борода, камзол трещал подмышками, фалды топорщились павлиньим хвостом, а золотые пуговицы на туго натянутых чулках готовы были отстрелиться, как пули. Меншиков трубно высморкался в сенях дворца прямо на паркет и вошёл в зал, вытирая крупный лепной нос.
— Здорово-здорово, тоболяки! — весело закричал он, кинул треуголку в угол и растопырил лапищи. — Гутен морген, Петрович!
Он крепко обнялся с Гагариным, а потом сочно поцеловал его в обе щеки, осыпав лицо Матвея Петровича мукой своего огромного парика.
— Ухты, разъел харю-то, мортира сибирская! — Меншиков дружески потряс Гагарина за плечи, едва не уронив. — Я тоже, брат, губернатор, а в Питербурхе на ржаных сухарях сижу, как лиходей в каземате!
Конечно, Лександр Данилыч прибеднялся и врал.
Зал во дворце Матвея Петровича был обставлен и убран по-европейски. Летнее солнце било сквозь высокие ячеистые окна с наборными стёклами, отражалось в лакированных изгибах мебели, огнём горело в зеркалах. На пышном диване с ножками в виде львиных лап сидел владыка Филофей в простом саккосе, с малым омофором и панагией на груди. Рядом на стуле притулился Пантила, обряженный в длиннополый русский кафтан. Пантила чувствовал себя очень неловко: не знал, что делать и что говорить.
— Богу — богово, спасённому — рай, — хитро подмигнул Меншиков и, склонившись, поцеловал руку Филофея.
— А это, Александр Данилыч, кодский князь Панфил Алачеев, остяцкий новокрещен, — представил владыка.
Меншиков захохотал и хлопнул Пантилу по спине:
— Я светлейший князь, а ты темнейший!
Пантила неуверенно улыбнулся.
Вдоль стены бесшумно прокрался лакей Капитон, поднял брошенную треуголку Меншикова и благоговейно понёс в сени.
— Юпитер-то наш Лексеич с государыней ныне из Данциха в Саксонию на воды перекинулся, — пройдясь по залу, сообщил Меншиков. — А меня на Адмиралтейство метнул. Так что, ежели царь нужен — терзай меня.
— Придётся, Лександр Данилыч, — вздохнул Гагарин. — Я сундук бумаг на подпись привёз, и подарки матушке Екатерине, и фарфор китайский для государя, и корешки всякие растительные в Аптекарский огород.
— Всё мне перешли, я со своей почтой в Питербурх отправлю.
На низеньком столике рядом с диваном стояла ваза с ранними яблоками, а ешё блюдо с виноградом, корзинка баранок, кофейные чашки, хрустальный кувшин с вином и кубки. Меншиков схватил кувшин и налил себе в кубок.
— Эх, Матюша, стали мы брюквоеды, крапивное семя, а ведь были рубаки, пьяницы! — шумно вздохнул Меншиков, выпил и сморщился. — Тьфу, кислятину подсунул, змей! — он сплюнул на пол. — Дворец твой кто строил?
— Ванька Фонтана, или не помнишь? Сразу после того, как тебе на Яузе Лефортов дом переделал. Да он горел лет десять назад. Это всё тут, — Матвей Петрович махнул рукой на потолок, — Лёшка, сын мой, заново заводил.
— А карета твоя цела? Не разбил в Тобольске?
— Цела, — кивнул Матвей Петрович. — Только дворня гвозди золочёные повыдёргивала. Решили, дураки, что чистое золото.
— Продай мне её, а? — вдруг попросил Меншиков. — Я ж её с первого взгляда полюбил. Там у тебя такая баба вырезана!.. — Меншиков ладонями показал внушительные женские груди. — Продай, скопидом сибирский!
— Не дороговато ли будет из Тобольска сюда катить?
— Ты же укатил в Тобольск — не разорился.
— Подумаю, — нехотя пообещал Матвей Петрович.
— Как там твой поход на Яркенд?
Матвей Петрович удивился, что Меншиков знает такие подробности.
— Войско ещё в пути, — осторожно ответил Гагарин.
— Пока твои ползут, наши-то Яркенд с другого бока возьмут. Слышал, государь войско в Индию отправил? Яицких казаков и солдат. Командиром поставил какого-то мурзу из Кабарды — князя Сашку Бековича, новокрещена вроде него, — Меншиков кивнул на Пантилу.
— Что-то слышал, — уклончиво сказал Матвей Петрович.
Меншиков подошёл к этажерке, уставленной заморскими безделушками, принялся перебирать их и рассматривать. Неугомонному, жадному до удовольствий, ему всё было интересно, до всего было дело.
