— Бековичу в Астрахани целый флот построили. Велено ему переплыть Хвалынь и шагать к Аралу. Как возьмёт Хиву и Бухару, чтобы строил новый флот и по реке Дарье плыл в Индию. По пути и Яркенд пощупает.
Матвей Петрович нахмурился, вспоминая чертежи Ремезова.
— Не может того быть, — уверенно сказал он. — Дарья до Индии никак не дотягивается, и Яркенд совсем в стороне от индийского пути.
— Ну, не знаю, — легко ответил Меншиков. — Крюк сделает, хлопот-то!
Он нашёл очки в роговой оправе, водрузил их на нос, подошёл к зеркалу и внимательно обозрел себя.
— Я тоже в Индию хотел, да царь не пустил. Любопытно же индийских девок посмотреть… Подари очки, Петрович. Я в них в баню пойду.
— Бери.
На столике под зеркалом Меншиков увидел табакерку, сразу открыл её и принялся набивать ноздри табаком, искоса поглядывая на владыку Филофея.
— А правда ли оно, отче, что митрополит Иоанн у вас святым оказался?
— Про святость говорить рано, Александр Данилыч, а тело его нетленно, — ровным голосом сообщил Филофей.
— Это же я его в Сибирь законопатил, — с некоторым самодовольством сказал Меншиков. — Он в моей вотчине храм мне наперекор освятил, а я осерчал. К вам его и упёк. Брешут, будто он мне напророчил, что я сам в Сибирь дальше него уеду. Правда ли это?
— Сплетня.
Меншиков закрыл глаза, открыл рот, откинулся назад и оглушительно чихнул, поклонившись в пол. Парик едва не слетел с его головы.
— Ну и славно, — сказал он, вытирая слёзы. — Ежели Иоанн нетленный, так я перед ним виноватый. На том свете буду ноги ему целовать.
— И на этом свете грешить не надо, — спокойно сказал Филофей.
На каминной полке Меншиков увидел длинный лакированный футляр, открыл его, достал дуэльный пистолет с ореховой рукоятью и гравированным стволом, повертел в руках и прицелился в Гагарина.
— А про твои грехи, Петрович, фискал Нестеров царю свистел. Пётр-то Лексеич спрашивает: чего нарыл за Гагариным? Нестеров с постной мордой — дескать, ничего покудова. Царь ему: значит, Матвей не вор. А Нестеров: «Вор!» Царь говорит: тогда лезь в телегу и кати обратно в Тобольск, копай дальше. Так что, Петрович, знай: у тебя за спиной сыск идёт.
— Пущай ищет, — сдержанно сказал Гагарин.
— Нестеров и у меня везде всё вынюхивает, — доверительно признался Меншиков. — Неймётся ему. Вот ведь мерин старый, а? В одиночку столько навалит, что десять мужиков перемажутся.
Над камином висела турецкая сабля в ножнах с золотыми узорами, и Меншиков, конечно, вытащил её и проверил остроту лезвия пальцем.
— Не пособишь ли ты, светлейший князь, чтобы государь дозволил нам в Сибири кремль достроить? — спросил владыка.
Он ведь обещал Семёну Ульянычу посодействовать перед Петром.
— Достраивайте, жалко, что ли? — хмыкнул Меншиков. — Только на шиша вам кремль? От медведей прятаться? — Светлейшего осенила новая мысль, и он развернулся на Гагарина. — Слышь, Петрович, а поехали на медвежью охоту? Под Вологдой знатные зверюги водятся! Мне туда как раз по пути будет! Я там строевой лес рублю на корабли для Адмиралтейства!
Меншиков несколько раз со свистом махнул саблей.
— Какой из меня охотник, Лександр Данилыч? — усмехнулся Гагарин. — Староват я уже. Или ты меня медведям на прикорм предназначил?
Но Меншиков, захваченный замыслом, не унялся.
— А ты, новокрешен, медведя бил? — обратился он к Пантиле.
— Бил, — робко ответил Пантила.
— Поедешь со мной? Руку мне как надо поставишь!
— Кремль достроить нам деньги нужны, — вернул Меншикова Филофей.
Светлейший со вздохом убрал саблю в ножны и вдруг заметил картину. Называлась она «Достославная битва Александра паря Македонского с царём Индийским По-ром на брегах Гидасписа». Над кровавой свалкой македонцев и индийцев возвышались боевые слоны, покрытые цветастыми попонами. Македонский, сидя на коне, вздымал меч, а царь Пор валился с коня — в плече у него торчала стрела. Меншиков внимательно изучил картину.
— Гляди-ка, — озадачился он, — а ведь у слона четыре колена! У кого из зверей ещё по четыре колена? — он задумался. — И припомнить не могу… У лошади задние ноги назад… И у козы… И у собаки… А у свиньи? Петрович, ты на усадьбе свиней-то держишь? Пойдём посмотрим!
— Наш архитектон посчитал: десять тысяч на доделку потребно, — с тихой настойчивостью сказал светлейшему Филофей.
— Ладно, десять тыщ дам, — вздохнул Меншиков. — И всё, всё, довольно о делах. Оголодал я. Поехали ко мне на обед, у меня карасики в сметане.
— Не обессудь, Александр Данилыч, дела, — поклонился Филофей.
— Да и у меня тоже, — виновато развёл руками Гагарин.
Владыку и вправду обременяли многочисленные дела в Монастырском приказе. При Петре Алексеевиче приказ в первую очередь занимался сбором податей с монастырей и церковных вотчин: государю были нужны деньги, деньги, деньги. Богатством своим церковь превосходила все губернии, и царь неутомимо тряс церковь, будто яблоню по осени. Ведомости Монастырского приказа отсылались в Сенат и Ближнюю Канцелярию государя, а распоряжения приказа для губернаторов были приравнены к распоряжениям Сената. Однако сибирские владения — не суздальские и не московские, они почти не приносили дохода, и владыка Филофей терпеливо боролся за то, чтобы его храмы и обители вписали в Руж-ную книгу — табель церковных заведений, которые состоят на руге — государевом жалованье. Над этой книгой приказ корпел уже лет десять, но работе и конца-краю не было видно. Владыка справедливо опасался, что во имя сокращения казённых истрат крючкотворы Монастырского приказа повыбрасывают сибирских попов и монахов из Ружной книги: Сибирь далеко, жаловаться оттуда трудно.
Командовать Монастырским приказом государь поручил графу Ивану Лексеичу Мусину-Пушкину, ныне сенатору и тайному советнику. Вместо платы за труды Ивана Лексеича наградили сельцом Образцовым из владений Евфимьева монастыря в Суздале. Приказ гнездился в Кремле на Патриаршем дворе, где прежде был Патриарший разряд. В трёхсветных белокаменных палатах, возведённых ещё для патриарха Никона, сидела и скрипела перьями сотня секретарей, канцеляристов, подканцеляристов и копиистов.
Дворец князя Гагарина стоял на Тверской, и от него до Кремля было совсем недалеко. Пока владыка пропадал в Монастырском приказе, Пантила ходил гулять в Китай-город или на Арбат. Хотя князь Гагарин и гордился тем, что после пожара отстроил Москву заново в камне, она всё равно была деревянной. Этот огромный русский город бесконечно изумлял Пантилу. Сколько тут всякой зелени — берёзы, липы, вербы, кругом малина. Раздвигая деревья, громоздились, расползаясь пристроями, просторные причудливые терема со стеклянными окнами, высокими кровлями, висячими гульбищами, крылечками, наличниками и резьбой. Часовни с маленькими луковками. Колодцы. Бревенчатые вы-мостки улочек. Кабаки с коновязями. Амбары, амбары и амбары. Небольшие и кудрявые кирпичные церковки, то белые, то красные. Бегучие тени листвы на траве и лёгкие облака в ярком синем небе. Лошади, телеги, бабы, детишки, собаки, татары в халатах, гуси, приказные в мундирах, солдаты, купцы, попы в рясах и мужики в армяках. Здесь пахло печным дымом, медовухой, навозом, черёмухой и свежими калачами. В Москве Пантила не почувствовал себя чужим. Тут всё было как-то радушно — пусть и небрежно, впроброс, невнимательно. Сытый и довольный город был занят собою, своей сложной жизнью, и гостей принимал свысока, из любезности, но Пантиле этого хватало: он не привык к уважению русских.
