Особенно такое просвещение кажется актуальным в интернет-эпоху и в условиях современного, тесного и не всегда эволюционного соприкосновения людей разных культур, находящихся на разных стадиях развития в плане отношений с собственной и чужой агрессией.
Но если это просвещение детей (я думаю, именно детей, а не подростков) каким-нибудь образом все-таки организовать, возможно, нам удастся сделать наш мир более безопасным. Для наших детей и для нас самих.
«Война без особых причин»
— Давно. Очень давно. Чуть ли не с самого начала. Всё перепробовали. Я уж и не знаю, что и думать… — женщина покачала головой. — Неужели это гены?
«Если это гены, то, несомненно, самого высшего качества», — подумала я.
Сын женщины, подросток, который сидел в кресле напротив меня, был чертовски красив. Каштановые, с рыжиной кудри, высокий лоб, четкий подбородок, яркий, чуть капризного рисунка рот, серые выразительные глаза под темными (темнее волос) бровями. Левую бровь пересекает узкий белый шрам, который не портит лицо, а лишь придает его выражению дополнительный нюанс. В пространстве юноша размещался уверенно (ни следа обычной подростковой неловкости), говорил низким, глубоким, явно уже «переломавшимся» голосом, двигался как большая кошка.
— А что не так с генами?
— Ну, не знаю… Папа Леонида — дагестанец. Но мы с ним расстались, когда сыну не было и года. Он его не помнит!
— А по характеру?..
— По характеру отец был взрывной, но отходчивый. Сентиментальный, не очень умный, любил компании, петь, танцевать. Леня совсем не такой!
Видно было, что эту пластинку с папой-дагестанцем и его возможным наследием мать прокручивала в своей голове не один раз. И концы с концами никогда не сходились.
— Как тебя зовут?
— Простите? — юноша удивленно приподнял перечеркнутую шрамом бровь. Я думаю, в каких-нибудь артистических школах такому специально учат. Ему же явно досталось от природы.
— Ну, как тебя называют в твоем кругу? Как ты сам представляешься другим людям?
— А, понял. Лео.
Почему-то я так и думала.
— Лео, у тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы?
— А как вы думаете? — усмехнулся он и сам же ответил: — Вы знаете, что вопросов у меня нет. Но, может быть, они есть у вас?
— Леня, не дерзи! — воскликнула мать.
Она была учительницей русского языка и литературы, и я ей искренне сочувствовала.
Потому что красавчик Лео с самого раннего детства дрался. Дрался везде, со всеми, постоянно. Дрался ужасно, неостановимо, жестоко и зачастую без всяких причин, умопостигаемых для окружающих его взрослых. Никакие нотации, мольбы и наказания на него не действовали. Победы и поражения в драках казались ему, по видимости, равно привлекательными.
В его раннем детстве на площадке мамы, завидев Лео, шипели как рассерженные кошки и утаскивали своих детей из песочницы. В детском саду его в наказание за драки запирали в кладовке. В других общественных местах люди то и дело сообщали Лениной маме, что «таких психических нужно к батарее привязывать». Но три психиатра последовательно сообщили ей, что не видят у ребенка никаких психических отклонений.
Исключительно за драки Лео выгнали из одной обычной школы и из одной математической. В математической школе он был очень успешен в алгебре и особенно геометрии, и тамошние педагоги с их логическим складом ума до конца верили, что главное — это как следует всё ему объяснить. Он поймет, что это для его же блага, и перестанет. Объясняли по отдельности и педколлективом. Не помогло.
После гимназии Лео два месяца (с тремя побегами) проучился в кадетском корпусе на казарменном положении. Оттуда его не выгоняли. «Материал хороший, качественный, упругий, — заинтересованно потирая ладони, сказал командир отделения. — Но придется ломать, другого выхода нет. Армия — это дисциплина».
Из корпуса мать забрала сына сама. «Может быть, он бы и сломался, а может быть, погиб, — говорит она теперь. — Я не решилась проверить».
Лео никогда в жизни не дрался с девочками. Шрам на брови остался ему на память о драке с двумя милиционерами.
Теперь он учился в десятом классе обычной дворовой школы. Его там все устраивало.
— Ну, а какая-то сублимация? Спорт?
— Ну разумеется, это все с самого начала советовали. Он ходил на футбол, во всякие единоборства, на бокс, везде что-то полезное для себя выучивал и сразу переставал ходить. Говорил: это не по-настоящему, неинтересно.
— Ага. А компьютерные игры? Стрелялки-убивалки?
— Вообще не интересуется. Называет матерным словом, не могу повторить. Фильмы про войну и про драки смотрит, но тоже не так, чтоб очень увлекался.
— Понятно.
— Самое ужасное, что у него теперь уже есть своя теория, — покачала головой мать. — Война всех со всеми как философская категория. Понимаете?
— Если честно, не очень, — призналась я.
— Если спро́сите, он вам расскажет.
— Пожалуй, спрошу.
* * *
Возможно, я была первым человеком в жизни Лео, который не уговаривал его немедленно перестать драться и начать делать что-нибудь другое, более позитивное, — например, хорошо учиться, готовиться к экзаменам, читать книжки, помогать старшим и так далее.
Сначала Лео сдержанно отвечал на мои вопросы и ждал, когда же начнется. Когда я обманула его ожидания, заговорил сам.
— Правда в том, что я просто люблю драться! Ничто не может сравниться с чувством, которое испытываешь, когда бросаешься в атаку! Знаете, есть такое выражение «кровь кипит»? Так вот, она действительно кипит! Ты движешься как самая совершенная машина, время останавливается и всё тебе подвластно. Это чистый восторг, наслаждение, вдохновение, если хотите. Вы мне не верите?
— Ну почему же не верю. Когда мне было восемнадцать и я работала в зоопарке, у меня был приятель по кличке Митрофанушка. Он, по всей видимости, описывал мне что-то подобное, но без всякой поэзии: «Вот иногда невмоготу становится, и идешь тогда на улицу, и ищешь, кому бы морду набить. Или уж тебе набьют, тут как карта ляжет»… А скажи: ты явно умнее бедного Митрофанушки… тебе цель совсем не нужна? Нажива, например? Или какое-нибудь как бы благородное дело? Честь, защита родины, веры, вассальная клятва? Рассказ Лондона «Мексиканец»? «Вы жертвою пали в борьбе роковой»?
— Я думал об этом. Очень-очень много думал. Чуть башка не треснула, если честно. И мне показалось, что всё это (в каждом отдельном случае) как бы понарошку. То есть люди врут сами себе и друг другу, чтобы как-то всё это приукрасить. Но если можно не врать, то зачем? Просто все сражаются со всеми, и в этом и есть смысл. И радость. Так всё устроено.
— Но ведь сражаться можно по-разному.
