Вторая группа. Заявлено борющимися родителями: в среднем дети проводят в интернете 11,5 часов в неделю. Сообщения детей из этой группы — 24,3 часа.
Третья группа. Заявлено родителями-пофигистами: в среднем дети проводят в интернете 25 часов в неделю. Сообщения детей из этой группы — 23,7 часа.
Вам нравится? Мне тоже.
Выводы предоставляю сделать уважаемым читателям.
Еще информация, которой считаю нужным поделиться. От октября к февралю реальное пользование интернетом возрастает во всех трех группах (особенно сильно — во второй). Объяснения этому не знаю. Предполагаю: 1) постепенный уход от летнего реального мира зимой; 2) нарастание усталости от учебных нагрузок, потребность в сбрасывании «зеленых крокодильчиков»; 3) развитие коммуникации — в новом году появились новые друзья, и виртуальное общение с ними постепенно нарастает.
Что делают? Первая группа — преимущественно играют и серфят. Вторая — играют и общаются, серфят значительно меньше. Третья — преимущественно серфят, на втором месте — общение. Играют меньше всех. То есть для третьей группы всё это — скорее путешествие в новый мир и новые встречи. Для первой — преимущественно игра. Для второй — приключение и возможность пообщаться с теми, кто тебя понимает.
Еще из забавного: практически все дети (из всех трех групп) лояльны (во всяком случае, на словах) к «компьютерной политике» своих родителей. «Да, нормально, я всегда знаю, когда мне будет можно поиграть»; «Да, конечно, я злюсь, но, если у меня не отбирать, так я так и буду там сидеть, а это неправильно»; «Да, разумеется, какой смысл нас контролировать, если родители сами там все время сидят».
Он умрет
Так она мне сразу и сказала, едва усевшись в кресло.
Я настолько опешила, что автоматически согласилась.
— Ага. Мы все умрем.
Тут же ужаснулась своим словам, потому что ребенку, которого она держала на руках, на вид было годика полтора. Как ни странно, моя автоматическая реплика ее как будто устроила.
— Ну да, — кивнула она. — Но он-то и не жил вовсе. И вот почему так? Почему? Почему?!
Она горько заплакала, вытирая курносый нос свободной рукой с не очень чистыми ногтями.
— Мама, успокойся, — доброжелательно, но строго сказала узколицая девочка лет двенадцати, пришедшая вместе с ними (таким тоном обычно говорят с классом молодые учителя начальной школы). — Ты же мне обещала. Мы тут не для того, чтобы ты плакала. Помнишь, ты хотела спросить!
— Что происходит? — наконец догадалась спросить я сама.
Один из многочисленных вариантов мышечной дистрофии. Генетически обусловленный. Младенческий и потому особо злокачественный. Лечения нет. В терминальной стадии — ИВЛ. Живые врачи отводят глаза и не дают никаких прогнозов. Безликий и безэмоциональный интернет говорит: смерть обычно в возрасте от трех до десяти лет. Владику сейчас год и десять. Головку он раньше держал, теперь не держит. Одной ручкой еще может хватать, но удержать в ней уже ничего не может.
— Что с интеллектом? — спрашиваю я.
— Владик все понимает! — быстро говорит девочка.
— Я не зна-аю, — чуть растягивая слова, говорит мать. — Иногда кажется так, иногда эдак. Но он точно говорит: мама, Надя, баба, киса, каша…
— Отлично! — с энтузиазмом воскликнула я и тут же оборвала себя, мысленно обратив к себе тот же вопрос: что у меня сегодня с интеллектом?
Смутившись, показала Владику несколько ярких больших игрушек. Он смотрел с явным интересом. Коснулась его ручкой забавной железной головоломки с иголочками — заулыбался. Похоже, со средой действительно взаимодействует.
— Ваша семья?
— Муж почти сразу ушел, — опустив голову, сказала мать. Похоже, ей стыдно. За мужа, что он оказался таким слабаком? За себя, что ее бросили? — Он сказал, что у нас все равно ничего не может быть, раз дети уродами рождаются. Деньги, правда, пока дает. Но Владика видеть не хочет, говорит, что это ему слишком тяжело.
— А Надю?
— Надя не его дочь. Это у меня второй брак, по любви, — она горько усмехнулась. — Там, с Надиным отцом, я сама все поломала. Он с ней иногда встречается, подарки дарит, а на меня в обиде, конечно; я его понимаю.
— Ваши родители?
— Умерли. Я последние классы в интернате училась, бабуля со мной не справлялась. Она и сейчас с нами живет.
— Сколько лет вашей бабушке?
— Семьдесят восемь. Но она еще вполне ничего…
— Она понимает, что происходит с Владиком?
— Да, конечно. Помогает мне по хозяйству, как может. С утра встает и до ночи не ложится — чего, мол, разлеживаться, в могиле все належимся. Но утешения от нее не дождешься, суровая она, жизнь у нее такая была…
— Что вы хотели у меня спросить?
— Я? — она слегка растерялась. — Мне терапевт сказала… Надо тебе к психологу… Мы вот…
— Мама! — воскликнула Надя. — Мы же с тобой по дороге…
У меня сложилось ощущение, что дочь умнее простоватой матери и мыслит более системно. Поэтому я обратилась к ней напрямую:
— Надя, скажи ты.
— Что нам с ним делать? — глядя мне в глаза, спросила девочка. — Вот так сидеть и ждать, пока он умрет? И смотреть, и думать только об этом все время? Это же неправильно, правда?
— У нее раньше много подружек было, — хмуро глядя в пол, сказала мать. — Вечно у нас толклись, смеялись, шушукались, в игры свои играли. Бабушка с ними пироги пекла, печенье. Она командует, а они всё сами делают. А потом все вместе чай пьют и домой еще в кулечках уносят. А теперь нет никого. Я за своим-то горем не сразу заметила. А потом поняла — они спросили: а что это твой брат не ходит? В игрушки не играет? Он болеет? А когда он поправится? Ну и вот. Учительница говорит: в ней как огонек погас. И учиться в этом году намного хуже стала. А я уж уроки у ней проверять не могу. Времени нет, да, если честно, не особо я в них уже и понимаю… Да я и вообще, как про Владика узнала, ни о чем другом думать не могу…
— Конечно, неправильно! — сказала я.
Но что предложить взамен? Не брать в голову? Жить как ни в чем ни бывало? Наде — веселиться и играть с подружками? Матери — петь в хоре и вышивать крестиком? Но это же еще бо́льшая ерунда…
И тут я внезапно вспомнила одну из первых фраз матери: он же еще и не жил. И ухватилась за нее. Больше-то не за что было.
— Здесь и сейчас Владик жив, — сказала я, обращаясь в основном к Наде. — Сколько он еще проживет — никто не знает, лечения никто не предлагает, значит, и думать об этом нечего. Но сейчас он вполне себе жив, он может видеть, слышать, обонять, осязать и чувствовать вкус, как все обычные люди. Есть основания полагать, что и мозги у него вполне сохранные, то есть способные к развитию и к тому, чтобы радоваться всему этому, и печалиться, и бояться чего-то, и одно предпочитать другому. И другой жизни у него нет и не будет. Пока понятно? Согласны?
