Он был очень темпераментен и искренен — как и во всем.
Умер в Сочи, в любимом Сочи. В июле того же 96-го.
В 92-м мы там весело жили.
В том году у “Кинотавра” было два жюри. Одно — наше с Княжинским, под предводительством Вадика Абдрашитова. И второе — с Таривердиевым и Гребневым — председатель Володя Меньшов.
Компания наша расширялась за счет жен и друзей.
Вадим Абдрашитов и Нателла Тоидзе, Саша Княжинский и его жена Таня, Ира Рубанова и ее муж Леня Пажитнов. Микаэл со своей Верочкой.
Через год мы встретились с Микой в Швейцарии.
Я на один день прилетел в Москву из Нью-Йорка, где был на фестивале с “Большим концертом народов”. И уже через день пересел на самолет до Цюриха.
С большими сложностями — на огромном вокзале, — перепутав все, что можно перепутать, — в ужасе, но все-таки нашел нужный мне поезд — до городка Золотурн. Там тоже меня ждал фестиваль.
Вышел с чемоданом на вокзале. Маленькая площадь, на ней бесцельно пасутся такси. Сунулся было к ним, назвал — по бумажке — отель. Они посмотрели на меня как на сумасшедшего. Делать нечего, надо идти. Куда? Сколько километров? С тяжеленным чемоданом! Потащился через мостик.
— Павел Константинович!
На чистом русском. Встречный. А я-то думал, он швейцарец! Слава богу! Спрашиваю в изнеможении — далеко ли до отеля.
— Да вот он, перед вами, два шага. Видите, у входа Микаэл Леонович стоит? Ждет вас давно. И очень вами недоволен.
Уж и не припомню, чем он был недоволен. Возможно, это было связано с моим недостаточно радикальным выступлением на секретариате Союза месяц назад.
Отель был маленький, скромный, но, как ни странно, пятизвездочный. Потому, оказывается, что там останавливался Наполеон с Жозефиной. Номер у Мики был просторный, возможно даже “наполеоновский”, во всяком случае, так хотелось думать.
К вечеру недовольство его, конечно, рассеялось — он вообще был очень добр ко мне, — и мы сошлись у него. Неожиданно и к моему удивлению достает бутылку спирта. Вообще-то он не пьющий, а тут — спирт!
Еще в Сочи он придумал про меня, будто я каждую свою историю начинаю со слов: “Так вот, просыпаюсь я утром со страшного бодуна…”
— С похмелья, Мика, похмелья, — каждый раз терпеливо поправляю я его. — И не каждое утро.
Спирт, значит, был прихвачен из Москвы — специально для меня.
Разбавили, выпили. Балкон открыт. Ночь, тишина. И мы так замечательно говорили — долго, долго, дружески, откровенно, по-мужски.
О любви. О нашей любви.
Всю жизнь отбиваюсь, как от преследующих по пятам бродячих собак, от стаи банальностей. Но не всегда успешно.
Да, конечно, — по словам Бродского, ставшими, увы, расхожими, — все эти смерти — “конец прекрасной эпохи”.
Для нас, для друзей моих — ныне ангелов — прекрасной. Потому что мы были.
Наброски из ненаписанного романа
Март 53-го года, противоречивый, как и всё в этом мире и природе, уже начал свою работу. Наст был и твердый, и хрупкий. Выпав с воплем из тамбура, Сашка неглубоко проломил наст своим легким босым телом.
Ванька-Клещ весело пхнул его в зад ногой — руки были заняты его же, Сашкиными, худыми ботинками. Летел Сашка с поезда лицом вниз. Больно ожег его о колючую — почерневшую уже — мартовскую корку. Ванька, сволочь, уносился с вагонами — вперед.
СО паровоз — он смешливый был — поспешал, пыхтел и под нос гундел:
— Отряд не заметил. Потери бойца, — чух-чух-чух, и паром на всю окрестность: — И яблочко песню. Допел до конца.
Пора было ему исчезать из Сашкиной видимости. И из романа. Навсегда.
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели,
Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели.
Александр Блок
Наброски из ненаписанного романа
Вагоны перед поворотом — в навсегда — круто изогнулись — серпом, СО оглянулся, увидел свой хвост и ужалил себя в пяту. Просто так, без надобности. Для смеха.
Может, надо было пойти на все, но остаться в том поезде? Выть, драться, кусаться, умолять, хвататься за поручни, повиснув над движущейся под ногами бездной, — волочиться за поездом, вцепившись в него стесанными, кровящими ногтями, — но остаться? Может быть, это грех — не быть со всеми? Может быть, это грех — эта тяга к себе? Может быть, грех, который он теперь искупает — или ему кажется, что искупает, — в центре этой белой пустоты — наедине со своим ужасом?
Бедный маленький Кай! Что ты делаешь здесь один, Кай? Где же твоя Герда?
Но ведь это только моя — авторская — воля — и это предназначенное ему пространство могло и не быть снежным. Например, зеленая трава и желтые цветы?
Но это было бы неправдой.
И если бы все же Сашка был я — или, наоборот, я был он, — я бы подумал тогда, переходя снежное поле, — да, да, так и надо, это в наказание — за страсти не по возрасту, за грешные мысли и грешное воображение — не по возрасту. А за то, что жизнь чужую разрушил, чужую любовь, — разве не должен быть наказан?
Но он был не я, и он не думал ничего такого, он просто шел по снегу, обжигая босые красные лапы, и знал, что будет идти, никуда ему не деться. Жизнь — ожог, и ты идешь по ней бос, наг и сир. И эта ровная — снежно-зернистая — поверхность — искрящиеся зёрна, не дающие никаких всходов, — только волшебство бессмертной, бесконечной красоты этого ужасного мира.
И это было еще не самое главное его испытание. Потому что большая жизнь состоит из маленьких жизней. И у каждой свое поле, которое тоже надо перейти.
Глава 12
…Однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда.
Владимир Набоков
Страшненький выдался на этот раз декабрь — с зеленой травой, на глазах нагло наливающейся ярким соком, и с теплым воздухом, от которого в душе поднималась тоска. Многие думали — это конец, на самом деле это было только начало.
Стали пышно расцветать цветы, все вообще пошло наперекосяк. Среди дня частенько было темно, и лампы наливались водяным мертвым светом, а ночью становилось видимо так далеко, как у Гоголя.
Безгрешный свет не виноватой ни в чем природы освещал скопище домов, именуемое городом. Автомобили зло лаяли друг на друга. Воры, смеясь, фланировали по улицам, и обиралы выбегали на стогны городские, поджидая простаков, которые охотно спешили им навстречу. Птицы хором заполошно голосили в пустых деревьях, любили друг друга и радостно готовились откладывать яйца.
Так — в декабре — шел куда-то двадцать первый век.
