Идем в парк Шевченко, там гастролирует чехословацкий Луна-парк, заманчивые и разнообразные аттракционы. Вот только этого мне сейчас не хватало, аттракционов! У меня, несчастного, “вся тела” болит так, что шаг ступить трудно. Хотя следов нет.
И все же мне хорошо с этим мальчиком — вдвоем — идти по парку. На ходу скошусь на него, маленького, смешного, серьезного, и, черт возьми, как-то так тепло в душе. Я расспрашиваю о его жизни, и он — минута откровенности — признается мне, что не любит девочек.
— Потому что они сначала прилизываются, а потом все выманивают.
Теперь спросите, как я вынес пять мучительных минут аттракциона под названием “картинг”. Алёшка — он и до сих пор натура очень увлекающаяся — за рулем самозабвенно лавировал и бесстрашно шел на столкновение и таран со всеми другими такими же юными негодяями.
Куда бы его засунуть, чтобы только тихо покурить в сторонке? Вот оно! Тир. Он сомневается, он рвется на “американские горки”. Я все же мягко настаиваю на тире.
На ниточках висят призы — конфетки, жвачки, маленькие фигурки зверей. Попадешь — они твои. Их много, и если сшибешь хотя бы одну жвачку, это уже успех. Алёшка берет пневматическое ружье — первый раз в жизни — и — один за другим — сбивает все призы. Хозяин тира смотрит на него с неприятным удивлением и, через силу, фальшиво улыбаясь, выдает ему награды за невиданную меткость.
Вот об этом я ему и напомнил тогда в Болшеве. А через три года — в составе общества “Динамо” — он стал чемпионом Советского Союза среди юношей и мастером спорта международного класса. Поэтому в армии стал служить не на общих основаниях, а в спортивной команде. И попал не на афганскую войну, а — для отмазки, поскольку был нужен тренеру для какого-то большого соревнования — на три месяца в конвойные войска под город Калинин. И это во многом повлияло на его будущую жизнь.
Ну, а если бы милиционеры не избили меня, как бы все повернулось? Видать, когда молодой шарахал меня по ребрам, над нами порхала бабочка Брэдбери.
Запись 1983 года
И все-таки я обязан хоть что-то сделать приличное… Впрочем, вполне может так ничего и не получиться: голова набита дерьмом, а душа какая-то сморщенная и унылая.
На другой день
Попробовать пьесу? Условное название “Предместье”. Заброшенный дом — Розовый дом? — из которого год как выехали жильцы. Начальство не знает, что с ним делать — ломать или отдать под какой-нибудь цех, есть выгодные предложения. В доме живет сумасшедший старик-бродяга, встречаются пары для быстрой любви, мальчишки играют в тайное общество — потом им это обернется. В доме репетирует случайно сбившийся в стаю “коллектив” из местных юнцов — длинноволосых, в расклешенных штанах. Они враждуют со “взрослым” похоронным оркестром, те приходят ночью их бить. И на протяжении всего сюжета идет спор: сносить дом — не сносить? А Розовый дом населяется тем временем, как Ноев ковчег, и готовится к потопу…
Пьеса? Почему пьеса? И вообще, пожалуй, это больше кино. Никогда пьес не писал и не буду — не умею.
И вдруг пронзит мысль — все бессмысленно, все кончено.
Но работаю. А за окном во дворе дети кричат — в своей игре:
— Давай быстрее! Поезд отходит!
Вкiнцi махнув рукою
I мовив лишь одно:
“Не тратьте, куме, сили,
Спускайтеся на дно”.
Iван Франко
Запись 1983-го
Бывают и моменты просветления, когда понимаешь, что ты сам и все твои дела и невзгоды не имеют ровно никакого значения, а значимо только существование Божьего мира. Моменты неожиданного облегчения, словно скинул с плеч тяжелую, гнетущую ношу, остановился на миг и огляделся…
Однажды под самым балконом возились в траве мальчишки. Не самые маленькие, но и еще не подростки. Мы их прозвали — “караси”. Один из “карасей” засунул в ствол игрушечного ружья, стреляющего воздухом, зеленую бабочку-капустницу и нажал на курок. Бабочка вылетела из ружья и запорхала как ни в чем не бывало.
Уже много лет я — для сменяющихся слушателей нашей — с Хотиненко и Фенченко — режиссерской мастерской привожу эту бабочку, вылетевшую из ружья, как пример кинематографического образа.
И вот тогда ли на балконе, или там же, но в какой-то другой день, в какой-то другой момент я вдруг увидел этот двор с его движением в прямоугольнике, с его постоянными персонажами, с их — чаще всего — постоянно повторяющимися действиями и событиями — совершенно по-новому.
Запись 1983 года
Вот теперь, когда я полностью лишен возможности заниматься тем, что я люблю, — а я люблю не только писать для кино, но и делать кино, принимать участие в его делании, — теперь я стал сам “ставить” свое кино, сначала в голове, потом на бумаге. Без этого просто нет никакого смысла в существовании. А когда есть смысл, есть и надежда. Надолго ли ее хватит?
Бабочка порхала уже вместе с другими, их было много.
И я понял, что — стоя на балконе над двором, над его жизнью — смотрю кино. Нет, не так! Я и смотрю кино, и — переводя свой взгляд, как видоискатель камеры, с одного объекта на другой, — сам создаю кино и сам смотрю то, что создаю. Замкнутый процесс. А я и сценарист, и режиссер, и монтажер, и зритель этого неповторимого — в буквальном смысле — кино.
И вот из постоянства и даже монотонности моих наблюдений, как из воздуха, как бабочка из ружья, стал образовываться образ двора — образ его существования, образ предместья. И образы его главных героев, персонажей второго плана и массовки.
То, что было несвязуемо во внешней — наблюдаемой — жизни, связывалось во мне. И я чувствовал себя демиургом.
“То, что я должен выразить, может быть выражено лишь многократным повторением”.
Джеймс Джойс
Сто раз на день — из разных окон: “Миллион, миллион алых роз…”
Вечно охрипшая магнитофонная музыка. Синие, желтые, розовые рифленые бока балконов. На балконе женщина в лифчике, поливающая цветы, сверкающая вода, медленно капающая вниз. На соседнем — мужчина, стригущий ногти на ногах. Не прекращая своих занятий, здороваются, разговаривают. Выше этажом — девочки, выскочившие покурить.
Вечные флаги женской судьбы — белье на балконах. Движения женских рук, ощупывающих, встряхивающих, вешающих. Зимние вещи, вывешенные на солнцепек. Выбивание вещей и ковров — одно из основных занятий. Взмахи разноцветных выбивалок. Мельканье и хлопанье…
Сто раз на день — из разных окон: “А ты такой холодный, как айсберг в океане…”
Здесь все работает, как механизм. И я уже наперед знаю, что будет.
В одно и то же всегда время появится во дворе паралитик в светло-коричневом пиджаке с большими лацканами, серой кепке и с металлической палкой в руке. Другая рука у него в кармане пиджака, в зубах папироса. Парализованного сопровождает старушка. Приезжаем на второе лето. А он продолжает ходить по периметру двора, заведенный как механизм. Тот же пиджак, та же палка, та же папироса. Только старушки нет. Умерла старушка. Случается и такое. Но это не влияет на работу механизма. Здесь даже неожиданности как будто часть его вечной работы.
