Как назло, между двумя песнями возникла секундная пауза, и ее томное «Пойдем потанцуем» прозвучало очень отчетливо. Петя беспомощно посмотрел через стол на Ясну, но та словно не заметила этого. Она приобняла меня:
– Ну что ты заскучал?
– Нет, я не скучаю, честно. Иди потанцуй с Воронцовым, он без тебя не пойдет. (Дроздова в это время уже положила голову ему на плечо и хлопала ресницами в надежде на то, что он отымеет ее прямо здесь.).
– Не хочу. Я посижу с тобой.
Ох, маленькая, если бы я был лучше него. Но я такой же, точно такой же…
– Не обращай внимания на Свету. Она всегда к нему клеилась.
– И он всегда был не против?
Я, понятное дело, придумывал, куда бы нам отойти, чтобы я все мог объяснить. Желательно выйти втроем. Но то Дроздова не отлипала от Пети, то меня отвлекали друзья. Между нами будто специально кто-то вклинивался.
– Что это за малютка? – заговорщически спросила меня Дроздова, когда Ясна отлучилась в туалет. Петя протискивался сквозь толпу за ней, жаль, что не успел догнать. Жаль, что его не потянуло на разврат и он не вломился в туалет вслед за Ясной. Потому что возле ряда раковин Ясна опять столкнулась с Иришкой. Та, наверное, красила губы – так и представляю ее самодовольное лицо и приоткрытый рот. И Иришка рассказала Ясне все, что знала о Дроздовой. Понятия не имею, как она начала этот разговор. Не представляю, в каких выражениях она это описывала и как сильно перевирала смысл. Я все понял по одному Ясниному виду.
– Где Петя? – спросил я.
Она пожала плечами.
– Бери кофту, мы уходим. Я поищу Воронцова.
– Нет, я останусь. Оказывается, тут происходит много интересного!
– Идем, Рыбка, нам надо поговорить.
Мы вышли в беспокойную городскую ночь – вокруг были пьяные, веселые, помятые и некрасивые люди. Сюда, в незнакомый двор в самом сердце города, ворвался ветер, который до этого носился непонятно где. Ясна вздрогнула и обхватила себя руками. Над ее головой начинался рассвет. Петя попытался обнять ее, но ветер помог ей сделать шаг в сторону.
– Почему вы мне о ней не рассказывали? – тихо спросила она, и ее слегка дрогнувший голос вновь убил во мне волю. Прости меня, просто прости меня за все, хоть я этого и не стою.
Петя выругался и прикрыл пятерней лицо. Фейспалм, как говорится. Понял, наконец, почему мы сбежали из этого поганого клуба.
– Ясна, это старая история.
– Вы с ней спали?
Я кивнул.
– Вместе?
Я снова кивнул.
– Почему вы не рассказывали?
– Потому что это в прошлом.
– Что еще у вас в прошлом? – Вдруг она сорвалась чуть ли не на крик.
– Еще Лера, она с нами учится.
– Та, что была с вами в театре?
– Да, она.
Она вдруг расплакалась, тихо так, уткнувшись в ладони. Как-то даже бессильно. Конечно, мы ее упрашивали, уговаривали, обнимали, гладили, усаживали на лавку.
– Знаешь, почему я не рассказывал? – говорил Петя. – Потому что мне в голову не приходило. Я вообще забыл про них. Мне на них пофиг.
Ясна молча вытирала слезы.
– А я помнил… Я уже несколько раз хотел рассказать, но мне не хотелось, чтобы ты знала. Мне стыдно из-за того, что я делал… – сказал я.
Она молча вытирала слезы.
– Ясна, я вообще даже не помнил, что ее Светой зовут! Серьезно! Мы ее уже сто лет не видели! – воскликнул Петя.
– Это случайно произошло, мы были пьяные! – добавил я.
Грязный город разгорался рассветом. Из-за дымки, ядовитым призраком зависшей над Москвой, не было видно солнца. Но где-то там, далеко, за рваным силуэтом высоток, оно поднималось в небо. Я вызвал такси.
Мы поехали к Петиной бабушке. Причем до последней секунды я не предполагал, что мы едем именно к ней в гости, а не просто к ней в квартиру. Бабушка была дома. И Петя предупредил нас об этом лишь перед входной дверью.
Странно, что она не спала в этот поздний или, вернее, уже ранний утренний час. Как выразилась она сама, она просто не могла позволить себе не увидеть девушку своего внука.
Это была крупная, внушительного вида женщина, совсем не дряхлая, а скорее в очень хорошей физической форме для ее преклонного возраста. Она держалась немного свысока, но обладала тем особенным острым и чуть-чуть приземленным юмором, с которым у меня ассоциируются старые советские актрисы. Я был смущен из-за нашего ночного вторжения в ее царство книг и наглых комнатных цветов, но она любезно, даже с какой-то шуточкой, пригласила нас на кухню пить чай. Ясна была тихой и равнодушной, словно невидимое городское солнце на рассвете.
Кстати, я уверен, что бабушка догадалась обо всем с одного лишь взгляда на нас. Я имею в виду о том, что нас было трое. Но она была будто слишком тактична или слишком мудра, чтобы нас разоблачать. Или, может быть, ей было понятно, что «испорченное» звено в нашем треугольнике именно ее внук?
Мы долгое время лежали без сна, тесно прижатые друг к другу на узком диване. Мы молчали. Я держал Яснину руку, но не чувствовал с ее стороны никакого желания отвечать на мои пожатия.
– Это твоя комната? – Неожиданно она нарушила тишину, обращаясь к Пете.
– Нет. Но здесь я спал гораздо чаще, чем там… дома…
– Почему?
– Ну, – сказал Петя, и я по голосу различил, что он еще недостаточно протрезвел. – Лучше тебе не знать.
Странно – это, наверное, была самая откровенная фраза о прошлом, которую я от него слышал.
– Так же, как мне лучше было не знать про тех девушек? – Голос слишком холодный. Тебе не выстоять, Воронцов.
– Нет… Рыбка… Ничего такого… То есть все гораздо хуже. Я не хочу, чтобы кто-то об этом знал, тем более ты.
– Что может быть хуже?
– Есть такие вещи, поверь мне. Давай не будем о моем детстве, пожалуйста.
– Что это было, Петя? – Она приподнялась на локтях и произнесла его имя так привычно: настойчиво, полушепотом. Так она просит его среди ночи принести воды. Так она угадывает, кто целует ее, когда мы завязываем ей глаза. Так отвечает, когда с Петиного телефона ей звоню я. Привет, Петя. Тебе не выстоять. Ты виноват перед ней. И ты все расскажешь.
– У меня неблагополучная семья, – прошептал он, сдаваясь. Я видел силуэты их лиц на фоне чуть подсвеченного окна.
– Что это значит?
– Разве ты не знаешь, что такое неблагополучные семьи?
– Они бывают очень разные.
– Моя мать пьет.
Я вспомнил – некстати, внезапно, слишком резко – неприятный голос из телефонной трубки, голос его матери, и режущий, каркающий смех. Что-то содрогнулось во мне. Зря ты открыла эту дверь, Рыбка.
