К нам приезжал мамин брат, дядя Миша. Привез с собой дочь – с ней он виделся очень редко. Она была моей ровесницей – блеклая, как моль, и самодовольная, как Маринка в лучшие годы. Я пытался с ней разговаривать, но все это было тоже бессмысленно, равно как и Баухауз, как и моя глупая подработка. Мы сидели за ужином, когда мама попросила чем-то ей помочь, – кажется, я должен был открыть бутылку вина. Я никак не мог приладить штопор, рука соскользнула два раза, оставив рваную царапину на моих пальцах. Они все смотрели на меня с тревогой, я вздрагивал от резких звуков, от любого шума – в особенности от телефонных звонков.
По сто раз на дню я доставал из ящика черный плотный конверт. Он хранил мою тайну и мой непризнанный талант – стопку фотографий, сделанных на древний «Пентакс» со штатным объективом. Зерно просроченной пленки роднило изображения с моими снами. Я фотографировал ее, когда она спала. Смешные трусы в цветочек натягивались на черно-белом бедре. Воронцов вечно влезал в кадр, и его присутствие превращало все происходящее в очередную развратную забаву. Я неумело взводил затвор и пытался запечатлеть, как закатный луч нежно пересекает ее лицо, высвечивая правый глаз и превращая его в белое слепое пятно, а Петя орал: «Давай снимем с нее лифчик!»
– При чем тут лифчик? Я фотографирую глаза!
– Ты что, это же совершенно другое настроение!
Ее портрет на фоне березовой рощи. А вот она в моем свитере выгуливает собаку. Так, тут снова Воронцов. Их переплетенные ноги. Пролистываю.
Тревога отступила, словно что-то ухнуло во мне вниз и, пройдя через ноги, растворилось в асфальте. Тонкие пальчики с короткими красными ногтями радостно комкали рукава моей рубашки. Глаза цвета черного кофе и синей дождевой тучи разглядывали меня с любопытством.
– Ты что, даже не спросила у врача, что это такое – фиброаденома? – удивился я.
– Я не разговаривала с ним. Мама созванивалась. Послезавтра я еду в больницу, мне удалят эту гадость, и все будет прекрасно. Это новая рубашка? Такая красивая!
Мы шли пешком до дома Морозовых. Был день рождения Сереги, и нас тоже пригласили. Мы согласились прийти, зная, что будут все остальные друзья. Но сейчас мне было все равно. Начинала чувствоваться осень, первые желтые листья на березах были похожи на монеты. Свет солнца стал тоньше, призрачнее, но было по-летнему тепло, на Ясне надето легкое платье цвета переспевшей вишни, у меня на ногах – тряпичные белые кеды, за лето превратившиеся в позорное непонятно что.
– Я хочу выпить вина! – заявила вдруг она.
– Тебе же нельзя, – напомнил я.
– Я обожаю красное вино! Наверное… Я не пила его очень давно! Купим?
Ей я не мог отказать. Да и не хотел. В вине я совершенно не разбирался, как и во многом другом. Поэтому в супермаркете, который встретился нам по дороге, я просто купил самое дорогое.
– Три тысячи? Три тысячи? Ты с ума сошел? – Ясна расхохоталась. – Это выжимка из философского камня или жидкое золото? На эти деньги Петя смог бы прожить месяц!
– Тогда не говори ему, – улыбнулся я. – Он не перенесет.
Воронцов ждал нас уже у Тани с Серегой – бледный и сутулый, с темными кругами под своими выпученными глазищами. Я только сейчас заметил, какие длинные стали у него волосы. Так как у нас была припасена радостная новость, нам пришлось объявить ее всем. Я следил за Петей: он тут же выпрямился и расправил плечи, но продолжал туповато моргать, глядя на Ясну.
– Все обошлось? Все обошлось, правда? – шептал он ей потом в коридоре. – Честно? Ты не обманываешь?
Надо быть конченым идиотом, чтобы думать, будто кто-то стал бы обманывать в этой ситуации.
Я открыл вино и налил Ясне бокал. Она пила, забавно морщась.
– Фу, кислятина. – И продолжала пить.
Я совершенно не запомнил, как смотрели на нас в тот вечер. Новость о том, что жизнь победила смерть, сделала меня безучастным до всего остального. Хотя что это я – какая смерть?! Я внезапно понял, что смерть была выдуманной. Как вампиры, лярвы и привидения. Смерть не была запланирована, это мое подсознание просто вывалило наружу все детские страхи.
Я отмечал, как ветер раздувает занавески, дрожью расходясь по тонкой белой ткани, как смешно Ясна поводит ресницами, будто от вина они стали очень тяжелыми. Я зацепился за то, что Воронцов не пьет – ест рис и потягивает крепкий чай из огромной кружки – и что озадаченно поглядывает на нас двоих, будто строит план. Главное, не напиваться. Пьяные мы с Рыбкой и трезвый Петя Воронцов – это опасная компания. Опасная для меня и для Ясны, конечно же. Но так и случилось. Одного полного бокала и пары глотков из моего ей хватило, чтобы стать податливой, улыбчивой и безвольной. Она тихо растаяла в уголке, но от одного взгляда Воронцова принималась весело хихикать.
Тусовка прошла странно, моя память оставила в целости лишь то, что вся компания играла в «Правду или действие», – не совсем удачное прикрытие для своего великовозрастного грязного любопытства. Даже пьяным я догадывался, что затеяли это из-за нас: отвечая на вопросы, нам пришлось бы рассказывать то, о чем мы раньше молчали. Но ведь просто так никто и не задавал вопросов! Хотите узнать, что мы делаем втроем? Кто кого трахает и в какой последовательности? Так спросите, просто спросите. Например, у Воронцова. Когда это он скрывал подробности? Но преподносить это в виде игры… Короче, затея не понравилась мне с самого начала. И в конце концов – после первых приличных, естественно, вопросов, а потом вопросов о размере Петиного члена – я неожиданно узнал, что перед тем, как встретить Серегу, Таня Морозова была влюблена в меня. Полина спросила ее, любила ли она кого-нибудь до мужа. «Да, – ответила Таня, – но невзаимно: Игоря». А я был так ослеплен чувством к Иришке, что даже не заметил этого. Мне стало не по себе. Воронцов что-то нашептывал Ясне в углу. Я нервничал и допивал это несчастное вино за три тысячи.
В тот период я ничего не писал в своем блоге, поэтому теперь мне трудно восстановить последовательность событий. Этот самый счастливый день каким-то образом перетек в самый странный вечер, полный открытий и экспериментов, большая часть из которых больше не повторялась. Что послужило перемычкой между Серегиным праздником, с которого мы ушли около восьми вечера, и тем, что случилось у меня дома, ближе к десяти, я совершенно не помню. Воронцов после нервного срыва был слишком слаб, Ясне послезавтра днем предстояла операция, и по всем расчетам дома должна была быть моя сестра. Тогда как так вышло, что мои глаза были завязаны Ясниным шарфом и четыре руки снимали с меня одежду? Маринки совершенно точно дома не было. Наверное, она ночевала у подруги. Хотя… Не знаю, кажется, она ни разу не ночевала ни у каких подруг. И тем не менее во всей квартире нас было снова только трое. Шарф стягивал виски, слишком сильно давил на глаза. Обычно эта роль принадлежала Ясне. Правила просты. Ей запрещалось трогать нас руками, зато мы могли творить все что угодно. Ей позволялось только угадывать, кто из нас ее касается. Интересно, что же они собирались делать со мной?
