Палата начиналась крошечным коридорчиком, и только потом открывалась достаточно просторная, светлая комната с одной кроватью, теликом в углу и наполовину прокапанной капельницей. И да, на кровати никого не было, только смятое одеяло говорило о том, что недавно тут все-таки лежал человек, да прозрачные проводки сиротливо болтались возле металлической лапы капельницы, словно их кто-то наспех выдернул перед побегом. Я недоуменно замер и переглянулся с мамой, на лице ее читался немой вопрос. Хотелось выдать хоть какое-то предположение, но этого не понадобилось. Звук донесся из туалета, куда вела белая дверь в полутемном маленьком коридорчике.
Ярославну рвало.
Сначала у меня перехватило дыхание и что-то черное опустилось на глаза, но уже через секунду я взял себя в руки, молча указал маме на стул в углу, а сам, заметив на тумбе испачканную Яснину чашку, принялся мыть ее в раковине. Старинный тонкий фарфор невесомо звенел под струей воды, казался бесплотным, словно это был лишь фантом чашки, и именно этот фантом мы когда-то отрыли на блошке возле забытой всеми богами и людьми железнодорожной станции.
Невозможно было мыть чашку бесконечно. Пришлось выключить воду, и в резко обрушившейся тишине я вновь услышал, как Ясна за стеной закашлялась. Я бросился в коридор и толкнул дверь туалета.
Ясна стояла, слегка нагнувшись над унитазом. Бледные худые руки птичьей хваткой вцепились в лицо, она отчаянно, почти беззвучно, но с непроизвольными стонами плакала, плечи ее тряслись, тонкие пальчики были похожи на прозрачные проводки капельницы, а вся она сама – на невесомый фарфор. Я помню и ее белую футболку в узор из мелких синих звезд… И все те же пижамные штаны, в которых она когда-то нас встретила у себя дома… Помню, как потянулся к ней и погладил по спине, чувствуя каждый выступ позвоночника.
Она вздрогнула и обернулась.
– Петя? – вырвалось у нее еще прежде, чем она смогла вытереть слезы и понять, что это я. К прорве неназванных чувств во мне добавилась боль от того, что она почему-то нас спутала. Почему-то назвала его имя. – Ой.
– Тебе плохо? – Я втиснулся в туалет, она поспешно нажала на кнопку смыва, прижалась ко мне и зарыдала, пытаясь что-то объяснить, пробубнить мне в плечо.
– Я так не хотела этого… Ты видишь, что теперь происходит…
Так, дыши, дружище. Ну, как мы там собирались себя вести? Мужественно, спокойно…
– Зачем они это со мной сделали… Неужели так лучше? – После каждой фразы она чуть приподнимала лицо, чтобы вздохнуть, хватала воздух по-детски округлившимся ртом и снова заходилась в спазмах плача. Она держалась из последних сил. Пыталась рассуждать о смерти и относиться к ней философски. И меня уговаривала. А теперь сдалась. Билась – крошечная, как синица, истерзанная, истощенная ― о высоченную, никем еще не покоренную стену первобытного страха. Наконец-то позволила себе это… Позволила бояться, просить о помощи, цепляться за жизнь. Я изо всех сил сжимал ее в руках. Так крепко, что и сама смерть не вырвет. – Я чувствую, как все заканчивается… Они уговорили меня на эту гадость… А сами сбежали! Меня рвало весь день, господи, весь день. Как будто всеми внутренними органами! Конечно, им очень трудно это выдержать. А мне как?
– Все пройдет. Все пройдет, тебя ждут твои дельфины.
За это время я осторожно вывел ее из туалета и завел в комнату. Она тут же направилась к раковине, потянулась за зубной щеткой и тут вдруг заметила в отражении мою маму, сконфуженно сидящую в углу.
С мамой вообще творилось что-то неладное. Она лишь раз попробовала подняться, но тут же опять села. И все то время, что я укладывал Ясну в кровать, что пытался разобраться с ее наспех вырванной капельницей, что наливал воду в истертую временем фарфоровую чашку, мама просто наблюдала за нами, и у нее дрожали губы. Конечно, она заметила то, что отказывался замечать я: Рыбка еле шла, с трудом поднимала руки и еле держала голову. Она стала такой тонкой, что будто просвечивалась дневным солнцем. Но я не видел в этом никаких намеков.
– Зато здесь тебе помогают обезболивающие. – Я все еще словно вставал на сторону ее родителей, пытался уговорить Ясну простить их.
– Когда я с вами, мне хочется сделать что-нибудь красивое, – вдруг сказала она и со слабой улыбкой повернулась к маме.
– Такого нашей семье еще никто не говорил, да, ма? Ну, что красивое будем делать?
– Да что тут сделаешь? – усмехнулась Ясна, обведя взглядом палату.
Мама за спиной у меня молчала. Это начинало напрягать. Из-за нервяка я стал болтать всякую чушь.
– Хочешь, будем что-нибудь фоткать?
Я знал, что иногда она любит зависнуть в интернете, рассматривая ванильные натюрморты с печеньями и тарелками на грубых досках. Я положил на край тумбочки ее исписанный блокнот с желтыми листами, поставил сверху чашку, нашел в ящике льняную салфетку, которую сам же и привозил, не найдя больше ничего подходящего в нашей кухне. Предложил выйти во двор и поискать там что-нибудь фотогеничное.
Она снова выдернула капельницу и, накинув куртку прямо на пижаму, заметно повеселела. Я украдкой засунул в карман пакет на случай, если ее начнет тошнить.
Больница была обнесена забором, но территория оказалась ухоженной, перед крыльцом начиналась небольшая лужайка. Мы дошли до ближайшей лавки, и она стала идеальным фоном для будущих снимков: ноздреватое дерево, покрытое темной морилкой, выбоинки, края которых от времени стали рассыпаться трухой, весенняя пыль, успевшая впитаться в них с первыми дождями… Мама тут же подобрала с земли несколько лысых веточек, желая сделать вклад в наше сомнительное произведение искусства. Три или четыре кадра. Мы в шесть рук переставляли чашку, перелистывали блокнот в поисках самых удачных страниц, мяли голубую тряпку, раскладывали ветки и желуди.
А потом Ясну опять рвало. Да так, что пришлось возвращаться обратно в палату. Пришла сестра в белоснежном халате, что-то вколола, и Рыбка уснула.
Я не очень-то суеверен, но все-таки хочется думать, что если там сверху кто-то есть – более развитая инопланетная расса, великий абсолют или тот же бог, – то он точно знает, что делает, и все это именно так и было задумано. И имеет смысл. Надеюсь, мы не оказались божественным просчетом, как сказал Воронцов, иначе это даже не просчет, а глупейшая ошибка вроде пропущенного знака «минус» в математическом примере: одна непоставленная короткая черточка, а к чертям летит целый мир.
Рак. Теперь я постоянно думал о нем. Перечитал все, что нашел в интернете. Научные статьи. Философские рассуждения. Эзотерические теории. Страшный диагноз поставили не Ясне, а всей нашей жизни. Я постоянно ждал, что все закончится. Все действия стали абсолютно конечными. Мысленно я будто подгонял этот самый конец.
После химиотерапии Ясну отпустили домой. Через какое-то время ей стало чуть лучше. Она радовалась, что не выпали волосы, я же счастливо наблюдал, как она бродит по квартире и улыбается. Одним таким вечером, когда Воронцов после работы поехал к себе, а не к нам, от просмотра очередного фильма нас отвлек мой завибрировавший телефон. На экране высветился прямоугольник, изображавший лицо Пети с зеленоватым отливом и разбитый на пиксели невнятный интерьер. Наверное, он был уже дома.
