Он пожал плечами.
— Куда проще копировать, чем изобретать свое. А что до детских игр… В конце концов, мир окончательно обезумел, и каждый выживает как умеет.
— Это точно, — согласился я, — но умеют далеко не все. В лагере я встречался с журналистами, врачами, юристами, музыкантами, и большинству из них крепко доставалось от тюремщиков. Нас окружают дегенераты, уничтожающие культуру по той простой причине, что она недоступна их пониманию. Фанатизм возведен в статус закона и государственной политики. Нынешний упадок превосходит даже средневековый, мы скатываемся в варварство и выдаем за истины древние бредни. Нам скармливают откровенную ложь — будто бы шестьсот сорок тысяч евреев управляют всеми остальными. А каждому немцу известен по крайней мере один «хороший», «правильный» еврей, из чего следует, что в стране должно быть как минимум шестьдесят миллионов «хороших» евреев. Следующий вывод что «плохих» евреев гораздо больше, чем «хороших», иначе получается неувязочка. Вот задача для вашего Геббельса.
— Он ее решит, не сомневайся, — Гейнор снял фуражку и расстегнул мундир. — Лучшая ложь — та, в которой присутствует доля правды. А знакомая ложь зачастую воспринимается как правда даже самыми сообразительными. Тебе ведь известно, что легенда, которая у всех на слуху, со временем превращается в быль…
Весенний воздух был свеж и прозрачен, и я наслаждался каждым мгновением нашей довольно долгой поездки. Мне не хотелось, чтобы она заканчивалась, поскольку я не мог и догадываться, какие неприятности, возможно, ожидают меня дома.
Гейнор справился, как со мной обращались в лагере, выслушал ответ и замолчал. Мне показалось, он стал менее самоуверенным с нашей последней встречи. Наверное, пообещал кое-что своим хозяевам и не сдержал обещания, а они быстренько сбили с него спесь.
Уже в сумерках мы въехали в ворота поместья и остановились на дорожке у крыльца. Дом был непривычно темен. Я спросил, куда подевались слуги. Мне сообщили, что все они подали в отставку, когда выяснилось, что жалование им платил изменник родины. Один даже со стыда наложил на себя руки.
— Кто именно?
— По-моему, Рейтер.
Хорошее настроение как рукой сняло. Старина Рейтер, мой самый преданный слуга, добрый и верный друг… Неужели его пытали?
— Говоришь, от стыда?
— В заключении о смерти сказано, что он умер от сердечного приступа, — Гейнор выбрался наружу, обошел машину и распахнул дверцу передо мной. — Я не сомневаюсь, что у нас с тобой хватит сообразительности и умения обойтись без прислуги.
— Ты остаешься?
— Разумеется, — он усмехнулся. — Тебя освободили под мое поручительство, помнишь?
Мы поднялись по ступеням. На двери висел большой амбарный замок. Гейнор подозвал водителя и велел отпереть. В доме пахло сыростью, чувствовалось, что он долго простоял пустым. Не было ни газа, ни электричества; водитель принес свечи и две масляные лампы. Когда их зажгли, я получил возможность обозреть учиненный в моем доме разгром.
Поместье перевернули сверху донизу.
Большинство ценностей исчезло. Картины со стен. Вазы. Доспехи. Библиотека словно испарилась. Остальное громилы Гейнора разбили вдребезги и, естественно, не потрудились убрать. Ни единой уцелевшей комнаты. Там, где нельзя было прихватить ничего ценного, штурмовики мочились на стены и испражнялись прямо на пол. Да, теперь поместье очистит только огонь…
— Похоже, полиция слегка переусердствовала в поисках, — добродушно заметил Гейнор. В свете масляной лампы его черты вдруг стали демоническими, что ли. Черные глаза моего кузена лучились, словно от несказанного удовольствия.
Меня с детства приучали сдерживаться; к тому же я был слишком слаб физически, чтобы затевать с ним драку, хотя очень хотелось. Единственная приятная вещь — вместе с гневом вернулся и позабытый вкус к жизни.
— Полагаю, это безобразия учинили с твоего разрешения? — холодно осведомился я.
— Боюсь, пока здесь работала полиция, я был в Берлине. Здесь командовал Клостерхейм. Когда я вернулся, то устроил ему разнос, от твоего имени и от своего.
Вряд ли он ожидал, что я ему поверю. Во всяком случае, тон его оставался насмешливым.
— И что вы искали? Должно быть, меч?
— Конечно, кузен. Твой знаменитый меч.
— Знаменитый среди нацистов, — пробормотал я, — но абсолютно неведомый людям воспитанным. Сдается мне, ваши поиски успехом не увенчались.
— Ты хорошо его спрятал.
— Или его не существует в природе.
— Нам приказали, если понадобится, разобрать дом по кирпичику, по досочке, пока не останется груды щебня. Знаешь, кузен, у тебя еще есть шанс сохранить свой дом в относительной целости — и спасти самого себя. Будь уверен, ты получишь награду и станешь почетным гражданином Третьего рейха со всеми вытекающими отсюда привилегиями. Разве тебе этого не хочется?
— Ни чуточки, кузен. Даже в окопах, под огнем, мне было гораздо спокойнее, чем с вашей шайкой. Скопище озлобленных недоумков, уж извини за прямоту. А хочу я совсем другого — и, наверное, желание мое неосуществимо. Я хочу жить в справедливом мире, где образованные люди вроде тебя сознают свою ответственность перед другими, где заботятся об общественном благе и не упиваются дешевым краснобайством, приправленным фанатизмом.
— Что? Выходит, Заксенбург не отучил тебя от твоего детского идеализма? Пожалуй, пора тебе посетить Дахау или какой-нибудь другой лагерь, где будет не так уютно, как в твоих пресловутых окопах. Ульрик, неужто ты думаешь, что «окопное братство» для меня ничего не значит?! — похоже, сейчас Гейнор заговорил искренне. — Я видел, как люди с обоих сторон линии фронта умирали ни за что, как им лгали в глаза, опять-таки ни за что, когда им угрожали ни за что! Ни за что, понимаешь?! Пшик! Нуль! Пустое место! И разве можно удивляться, что после увиденного я стал циником и пришел к выводу, что у нас нет будущего?
— Другие пережили не меньше, но в цинизм не ударились. Им хватило терпения и доброжелательности к людям, кузен.
Гейнор расхохотался и обвел рукой в перчатке руины моего кабинета.
— Ну-ну… Скажи честно, тебе нравится то, что ты видишь? А это ведь последствия твоей доброй воли! Смотри, до чего она тебя довела!
— У меня осталось достоинство и уважение с самому себе, — прозвучало это напыщенно, но я высказал то, что чувствовал, что должен был произнести.
— Наш достойный Ульрик! Ты видел, к чему мы шли, разве не так? Ты видел, что мы гнили в окопах, запихивая обратно вываливавшиеся наружу кишки. Визжали как перепуганные крысы. Переползали по трупам друзей, чтобы раздобыть черствую корку хлеба. И много чего еще. Мы все это видели, правда?
— Некоторые из нас, кузен, видели не только ужасы, но и чудеса. Мы видели ангелов. Ангелов Монса. Драконов Уэссекса.
— Наваждение. Преступное наваждение! Мы не можем убегать от правды жизни. Наш мир омерзителен, но другого нет, и потому мы должны получить от него то, что в наших силах. Знаешь, кузен, можно смело сказать, что нынче Германией правит Сатана. И не только в Германии — Сатана правит повсюду. Ты не замечал? В Америке вешают черных направо и налево, а ку-клукс-клан сажает своих ставленников в кресла губернаторов. Англичане убивают, сажают в тюрьмы, изгоняют с родины тысячи индийцев, которые по наивности требовали одинаковых прав с прочими жителями империи. А Франция? А Италия? А все эти цивилизованные, высококультурные нации, подарившие нам великую музыку, великую литературу, великую философию и утонченную политику? И что в результате? Газовые атаки? Танки? Боевые самолеты? Кузен, тебе наверняка кажется, что я обращаюсь с тобой как с малым ребенком, но ты сам меня к этому вынуждаешь, потому что цепляешься за иллюзии. Я уважаю людей наподобие меня самого, людей, которые видят истину и не портят себе жизнь приверженностью глупым принципам и бестолковым идеалам. Между прочим, очень может быть, что твои идеалы, с которыми ты носишься, приведут нас к следующей войне! Все войны начинаются из-за идеалов. Нацисты правы: жизнь — это борьба за выживание. Все прочее — ерунда. Полная чушь!
