Минут через пять в комнату заглянула жена, подозрительно, как матерая волчица, потянула ноздрями воздух и, со вздохом покачав головой, лукаво улыбнулась:
— Что, не удалось подбить ни одного танка, солдат?
— Да не успел, товарищ главнокомандующий.
— С танком, может, и не успел, а наркомовские, чую, перед боем принял…
— Так святое же дело, на верную смерть с Николкой шли. Клава, ты совсем мне голову задурила, — Захарыч в нетерпении боднул перед собой воздух. — Так кто с тобой пришел? Чего душу-то томишь?
— Я это, Иван, — отодвигая в сторону крупную Клавдию Константиновну, протиснулся в комнату худощавый старик в старом, вылинявшем офицерском кителе с затертыми пластмассовыми орденскими планками, — принимай пополнение из соседней дивизии. — И, приволакивая правую ногу, он, широко распахнув руки, двинулся к дивану. В левой руке, словно граната, угрожающе поблескивала матовым стеклом литровая бутылка водки.
— Ох, Петр Данилыч, сейчас и вмажем по неприятелю, — всплеснул культяшками Иван, — не дай только главкому снаряд обезвредить!
Предупреждение друга запоздало, и Клавдия без особого труда выдернула опасный предмет из опрометчиво поднятой руки.
— Прости, друг, — обняв Ивана и присаживаясь на диван, виновато произнес гость, — рановато я, видать, гранату достал, погодить слегка надо было.
— Вот окаянные, я вам погожу! И где ты ее, такую здоровенную, спрятать-то умудрился? Вроде как в лифте всего обтискала, чуяла же, что не пустой идешь!
— Клавочка, батальонную разведку не обшаришь, потаенные места имеем…
— Не, Клав, так нечестно, боевые соседи встретились, ты же знаешь — я из семьдесят третьей, а он из сто второй…
— Бойцы, вы мне мозги-то не лечите, не первый раз встречаетесь. Все получите в свое время, да и меня, как боевую подругу и сестру милосердия, в свой тесный круг, надеюсь, примете.
— Ты уж нас не обижай, товарищ главнокомандующий, — вытянулся в струнку Петр Данилович, — мы всегда готовы выполнить любой приказ. Может, чего надо помочь на кухне?
— Нетушки, сидите уж, вспоминайте минувшие дни, сама управлюсь!
Не успела Клавдия Константиновна выйти из комнаты, как Петр заговорщически подмигнул другу, мол, не кисни, отвлекающий маневр прошел удачно, а что надо, все со мной. Убедившись, что женщина занялась своими делами, мужики раза два приложились к плоской стеклянной бутылке коньяка, извлеченной Петром из правой штанины.
— Ну, ты и даешь, разведчик, а я-то думаю: чего он правую ногу приволакивает? Вот уж затейник!
Пока коньяк с трудом проталкивался по изношенным за нелегкую жизнь кровеносным сосудам, продирался сквозь холестериновые бляшки к мозгу, старые солдаты, казалось, в ожидании молчали. Первым из оцепенения выкарабкался гость.
— Сдаю я, Ваня, потихоньку. Вот выпил и сижу, слушаю, затрепещет сердчишко или нет. Иной раз думаю, все, Петр, отпил ты свое и забудь, а распсихуюсь — никакие лекарства не помогают, рюмку, вторую пропустишь и успокоишься. Отляжет от сердца…
— Не горюй, думаешь, ты один такой, хрен там! У меня то же самое. Вон кино про то, как американцы войну выиграли, посмотрел, так час по телефону буйствовал. Справедливости все искал, думал, коньки отброшу, а хлебнул из фляжки — полегчало. Главное — не переусердствовать. Я другого, Петь, боюсь: одному остаться. Не знаю, есть он, этот Бог, нет ли его, но проснусь ночью и молюсь, как умею, чтобы меня первым забрал. Куда мне без Клавдии?
Глотнули еще из горлышка. Помолчали каждый о своем.
Печальные глаза ветеранов, кто их видит, кто замечает, кто спросит, отчего они такие? В большинстве своем это живые трупы, радующиеся случайным подачкам, бесплатным дешевым лекарствам да с обидой и злостью считающие скудные копейки пенсий в ломящихся от товаров и цен супермаркетах. Слава богу, если у них есть дети и внуки, ну а если они одиноки, то к печали во взгляде прирастает дикая тоска, а подчас и голодный блеск. Голодный блеск в глазах солдата-победителя — вот высшая степень нашей с вами благодарности тем, кому мы обязаны своей жизнью и достатком.
Но старые солдаты об этом не думали, они молчали о своем прошлом, где молодыми и сильными, с ногами и руками, воевали и свято верили в красивую и радостную жизнь после Победы. А может, они молчали о чем-то другом, личном. Велика и не изведана тайна молчания, в ее тишине порой за доли мгновений промелькнет вся жизнь, и ты, опешивший и опустошенный, едва успеешь вскрикнуть, а жизнь длиной в десятки лет уже пролетела мимо, и бессловесная серая пустота пристально, с немым укором смотрит тебе в глаза: ну что тебе еще надо? Не задерживайся, проходи, прохожий.
Клавдия Константиновна уже энергично накрывала на стол, звенела металлом и стеклом, искоса поглядывая на молчащих друзей.
— Эй, соседние дивизии, вы тут, часом, без меня не переругались?
— Да что ты, мать, если нас фашист не разлучил да Советы не скурвили, чего уж нам на старости ругаться? Так, о своем молчим. Я вот о чем, Петя, думаю, — обернулся он к другу, — оборзели эти американцы. Мало того, что сегодня в моем доме хозяйничают и всем заправляют, так они еще, сукины дети, и мое прошлое норовят под себя перекроить. И складно у них все это получается, даже красиво. Вон вчера соседский малой с одноклассниками приходил поздравлять с Победой. Поглазели они на меня, многие, вижу, в брезгливости мордашки воротят. Да и правильно, оно ведь без привычки на таких, как я, смотреть неприятно.
Порассказал я им, как умел, про войну. Я им про Курск и Сталинград, а у них глаза по ореху. Я про освобождение Белоруссии, про бои в Прибалтике — реакция та же. Спрашиваю, а вы что про войну знаете? Лучше бы и не спрашивал. Представляешь, никто из них нашу войну Великой Отечественной не назвал. Все — «Вторая мировая», «Вторая мировая», а Отечественная — это, говорят, восемьсот двенадцатого года, с Наполеоном. Ну и пошло, Перл-Харбор, лендлиз, высадка в Нормандии, союзники, второй фронт, жертвы холокоста…
— Да не раскручивайся ты, — похлопал его по плечу Петр, — я в школы часто хожу. Здесь не в детях дело. Хорошо, что ты их учебника по истории не видел, это как раз там про лендлиз больше написано, чем про Сталинградскую битву…
— Ну, а я что говорю? Лижем жопу американцам за их кредиты, уже ничего святого не осталось! Скоро с Кремля звезды поснимают, на их место орлов посадят, а в пересменок, наверное, чтобы место не пустовало, временно повесят рекламу кока-колы. Ты про такое слышал?
— Уж это точно ерунда чистой воды, а про американцев ты, должно быть, прав. Чем больше про все это думаю, тем, не поверишь, немцы ближе, роднее, что ли, становятся…
— Ох и нехреновую ты себе родню выискал…
— Родню не родню, а, почитай, три с лишним года я их, а они меня как могли дубасили. Между нами столько крови, столько смертей! Сколько раз я с себя их кровь смывал, а они сколько с себя нашей смыли? Непросто все, Иван.
