— Ну конечно, — ответил Свенсон, повесил
трубку и тут же позвонил Фитчу. Они решили, что стоит рискнуть и попробовать
подкупить Беверли наличными, чтобы порасспросить о Клер. Если она не виделась с
ней четыре года, то едва ли сможет быстро найти ее и сообщить о звонке
“Джеффа”. В ожидании следующего дня Свенсон наблюдал за девушкой.
Фитч требовал от своих консультантов
представлять ему ежедневный доклад о впечатлениях от последних дней суда. Одна
страница, через два интервала, только по делу, без слов, содержащих более
четырех слогов, надо было ясно изложить свои впечатления от свидетелей и то,
как восприняли их выступления присяжные. Фитч требовал честных отчетов и всегда
бранил экспертов, сочинявших приукрашенные доклады. Он предпочитал пессимистов.
Отчеты должны были лежать у него на столе через час после того, как судья
Харкин объявлял судебное заседание закрытым до следующего дня.
В среду доклады о выступлении Дженкла были
неутешительными, зато четверговые впечатления о свидетельских показаниях
доктора Дениз Маккуейд и доктора Майры Спролинг-Гуди оказались почти
восторженными. Помимо того, что дамы расшевелили сонный зал, набитый унылыми
мужчинами в строгих костюмах, обе очень хорошо выступили. Присяжные слушали
внимательно и, похоже, поверили им. Особенно мужчины.
И все же Фитчу было неспокойно. Он никогда не
чувствовал себя так скверно перед окончанием слушаний. С отставкой Херреры
защита лишилась одного из наиболее сочувствующих ей присяжных. Нью-йоркская
финансовая пресса вдруг объявила, что защита висит на волоске, и открыто
сожалела о том, что будет вынесен обвинительный приговор. Колонка Баркера в
“Магнате” была у всех на устах. Дженкл нанес им непоправимый ущерб. В обеденный
перерыв позвонил Лютер Вандемиер из “Трелко”, самый интеллигентный и
влиятельный человек в Большой четверке, и устроил разнос. Жюри в изоляции, и
чем дольше тянется процесс, тем больше раздражения вызывает у присяжных та
сторона, которая в настоящий момент представляет своих свидетелей.
* * *
Десятая ночь в изоляции прошла без инцидентов.
Никаких капризных любовников. Никаких несанкционированных походов в казино.
Никаких спонтанных сеансов йоги по полной программе. По Херрере никто не
скучал. Он уложил вещи за минуту и уехал, несколько раз клятвенно заверив
шерифа, что инцидент этот был против него сфабрикован.
Импровизированный шахматный турнир состоялся в
столовой во время обеда. У Хермана была брайлевская шахматная доска с
пронумерованными полями, и накануне вечером он разгромил Джерри одиннадцать
раз. Нашлись охотники попробовать свои силы, жена Хермана принесла доску, и
вокруг него стал собираться народ. Менее чем за час он выиграл три блица у
Николаса, еще три — у Джерри, три — у Хенри By, который вообще в жизни не играл
в шахматы, еще три — у Уиллиса и был готов снова сразиться с Джерри, уже по
более низким ставкам, когда в столовую, чтобы взять себе еще десерта, вошла
Лорин Дьюк. В детстве она играла в эту игру с отцом. Когда Лорин выиграла у
Хермана первый раз, никто не проявил к слепому ни малейшего сострадания. Турнир
продолжался вплоть до “комендантского часа”.
Филип Сейвелл, как обычно, оставался у себя в
номере. Во время обеда в мотеле или во время перерыва в суде, когда они пили
кофе, Сейвелл иногда разговаривал с коллегами, но в основном сидел, уткнувшись
в книгу и ни на кого не обращая внимания.
Николас дважды пытался разговорить его, но
безуспешно. Сейвелл не любил болтать и предпочитал, чтобы никто о нем ничего не
знал.
Глава 31
После почти двадцати лет ловли креветок Хенри
By редко просыпался по утрам позже половины пятого. В пятницу утром, после
отчисления из жюри полковника, он сидел в столовой один за чашкой горячего чая
и просматривал газету. Вскоре к нему присоединился Николас. Как обычно, быстро
покончив с приветствиями, Николас стал расспрашивать By о дочери, которая
училась в Гарварде. Она была объектом невероятной гордости отца, и глаза Хенри
сияли, когда он рассказывал о ее последнем письме.
Кто-то входил, кто-то выходил из столовой.
Разговор перешел на вьетнамскую войну. Николас впервые упомянул, что его отец
погиб во Вьетнаме в 1972 году. Это было ложью, но Хенри история отца Николаса
глубоко тронула. Потом, когда они остались одни, Николас спросил:
— А что вы думаете об этом процессе?
Хенри отпил большой глоток чая, щедро
сдобренного сливками, и облизал губы:
— А ничего, что мы говорим об этом?
— Конечно, ничего. Ведь нас никто не слышит.
Все болтают между собой о процессе, Хенри. Это свойственно любому присяжному.
Все, кроме Хермана Граймза.
— И что думают другие?
— Полагаю, большинство из нас еще не приняли
своего решения. Но самое главное, чтобы мы держались вместе. Очень важно, чтобы
наше жюри вынесло вердикт, желательно единогласный или в худшем случае девятью
голосами в пользу той или иной стороны. Если жюри не сможет прийти к
определенному решению — это катастрофа.
Хенри отпил еще немного чая и задумался. Он
прекрасно понимал по-английски и хорошо говорил на этом языке, хотя и с
акцентом, но как большинство людей, для которых английский — неродной язык,
независимо от того, являются ли они иммигрантами или родились в Америке,
испытывал особый пиетет перед законом.
— Почему? — спросил он. By доверял Николасу,
как, впрочем, и остальные присяжные, потому что Николас изучал юриспруденцию и,
казалось, умел как никто разбираться в фактах и процессуальных событиях,
которые просто проскакивали мимо других.
— Очень просто. Нынешний суд — решающий этап в
ходе всех этих “табачных процессов”, можно сказать, их Геттисберг, их
Армагеддон. Именно здесь стороны сошлись с намерением обрушить на голову
противника всю мощь своих боеприпасов. И в этой битве должен быть победитель и
должен быть побежденный. Ясно и определенно. Вопрос о том, будут ли табачные
компании признаны ответственными за ущерб, наносимый сигаретами здоровью
курильщиков, решается здесь. Нами. Нас выбрали, и наша задача вынести вердикт.
— Понимаю, — все еще смущенно кивнул в знак
согласия Хенри.
— Худшее, что мы можем сделать, это разойтись
во мнениях, расколоться — и тогда суд будет признан несостоявшимся.
— А почему это плохо?
