«Ударившему тебя по щеке подставь другую!» «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю!» «Отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку».
Клянусь Марсом, Галилеянин вряд ли понимал, в каком мире мы живем, если считал возможным претворять в жизнь свое учение.
Женщины внимали ему. Флавий познал это на собственном опыте. Его Мириам, отправившись послушать Галилеянина из пустого любопытства светской женщины, вернулась потрясенная. Она закрылась у себя, не желая никого видеть. Потом продала все, что у нее оставалось из ценностей, и присоединилась к группе учеников, которые следовали за Иисусом бар Иосифом и к которым уже можно было отнести и Иоанну.
Сколько времени могло длиться это увлечение? Несколько недель? месяцев? Я не хотел вмешиваться. То, что говорил этот человек, не могло нанести вреда Риму. Чего могли бы бояться Рим и Кесарь от учителя, который наставляет своих последователей подставлять другую щеку, если вам дали пощечину?
Флавий принес мне новость, которую считал очень важной. Случившееся еще раз подтвердило расположение моего друга Антипы к памятозлобию и мести.
Покидая берега Иордана, Иоанн допустил неосторожность: он направился в Галилею. К чему подобное безрассудство, после того как он навлек на себя гнев Ирода и, хуже того, Иродиады? Солдаты тетрарха схватили его и бросили в темницу.
Что одержит верх в уме Антипы? Суеверный страх перед гневом Ягве? Или похоть? То, что он уступил жалобам Иродиады, арестовав Крестителя, говорило само за себя.
Каждый год, в день своего рождения, Антипа собирал друзей и сторонников в своем загородном доме в Тивериаде. На этот раз Иродиада приготовила подарок, способный больше всего восхитить ее престарелого супруга. Она привела свою дочь Саломею, одетую в прозрачные, более будоражащие воображение, чем сама нагота, ткани, какие носят восточные танцовщицы. Саломея плясала, стало быть, для своего двоюродного дедушки и его гостей. Когда девица закончила, он приблизил ее и сказал:
— Твой танец пленил меня. В благодарность за него проси чего хочешь, и дам тебе, даже до половины моего царства или сокровищ!
Я думаю, что за свои подарки Антипа ожидал получить удовольствие более реальное, чем то, какое доставляло ему созерцание прозрачной туники… Роли между матерью и дочерью были распределены заранее, и Саломея, не задумываясь, своим красивым свежим голоском прозвенела на всю залу:
— Дядюшка, прикажи, чтобы принесли сюда на этом серебряном блюде голову Иоанна, которого прозвали Крестителем!
И это маленькое чудовище было всего на несколько месяцев старше моей Понтии! Мне рассказывали, что Ирод из багрового сделался мертвенно-бледным. Он два или три раза беззвучно открывал рот и в конце концов сказал:
— Дитя! Неужто ты не предпочла бы какое-нибудь красивое ожерелье? Или платье? Очень красивое новое платье?
— Нет, дядюшка! Я хочу голову Иоанна!
Гости начали смеяться. Ведь Ирод дал слово выполнить любую ее просьбу, так что я уверен: этот смех был ему невыносим; может, именно из-за него он не отказался от своего слова. Час спустя в залу вошел палач и положил перед Саломеей отрубленную голову Крестителя, красивую голову, которая имела несчастье привлечь внимание Иродиады.
Таков Восток. Такова Иудея.
Стояла страшная жара. Знойный ветер дул со стороны пустыни. Приносимый им красный песок оставлял на плитах двора кровавые пятна. Толщина каменных стен резиденции защищала от невыносимого зноя, сохраняя в комнатах относительную прохладу. Но дела заставляли меня выходить, и едва я переступал порог, как песок бросался в лицо, забивая глаза, ноздри, рот. Иудеи ходили, опустив края своих одеяний, складки которых обычно укладывают на голове; так они защищались от холода зимой и от ветра и песка летом. Мы, римляне, не можем надевать их одежд.
Мне жаль было часовых, а потому я менял их каждые два часа. Лошадей же запретил выводить без крайней нужды после восхода солнца.
В тот вечер ветер все усиливался. Горизонт был кроваво-красным, и это означало, что грядет буря. Старая Ревекка — служанка, воспитавшая Антиоха, — утверждала, что ветер может не утихать пятьдесят дней. О Эол, что за страна!
Вот уже неделю Флавий все откладывал свое возвращение в Галилею. Антиох был доволен, потому что мог еще побыть с Нигером, ведь тот так славно с ним играл. Я слышал, как они смеялись на конюшне. Флавий вздыхал:
— Знаешь, господин, именно в такую погоду я больше всего жалею о диаблинтской стране… Ветер там дует с запада; он приносит теплые монотонные дожди…
И он погрузился в долгие воспоминания, видя перед своим мысленным взором серое небо, облака, бесконечные дубовые и каштановые леса, реку с такими темными водами, что ценоманы дали ей имя Медуана, Черная…
Глядя на Флавия, и я принялся мечтать о крышах Рима на закате солнца, о фонтанах Города и берегах Тибра… Уже два года правил я в Иудее, и не было никаких оснований полагать, что Тиберий намерен отозвать меня в Италию. Возможно, это было к лучшему. Ведь в каждом письме от Проба говорилось о новых доносах, процессах и расправах, которые были столь выгодны Элию. Сеян устраивал так, что его жертвы, прежде чем предать себя смерти, делали завещание в его пользу. Тогда он великодушно соглашался вернуть вдове и сиротам ушедшего треть или четверть конфискованного наследства. Как это все могло обернуться для Города, для Империи, если закон державы, призванный некогда оберегать их величие, служил отныне самому гнусному из авантюристов? Неужели Рим пал так низко, что ни один человек не поднимется, чтобы свергнуть Сеяна? Или все, как я, парализованы страхом? Ибо я содрогаюсь всякий раз, когда правительственный корабль причаливает к Кесарии.
Ночью душный воздух насыщался ароматами мяты, шалфея, вербены — растений, которые Прокула сама выращивала на террасе.
В конце концов в ту ночь я заснул, откинув простыни, смоченные перед сном водой и мгновенно высохшие. Мне снился Рим: он горел. Я метался во сне, не имея сил помешать огню добраться до моего дома в Авентине. Это было дурное предзнаменование…
От кошмара меня избавила Прокула. В свете луны я увидел ее встревоженное лицо:
— Кай болен.
За окном, в темно-синем небе, я различил мириады звезд. То ли от жары, то ли от страха я весь покрылся потом.
У Кая был сильный жар, и он жаловался на боли в спине. Гарнизонный врач Агат был озадачен, но не показался мне встревоженным.
— Нужно подождать, господин. Это может быть что угодно. Многие болезни вызывают жар и мышечные боли; большая часть из них — неопасные.
Но он потребовал, чтобы Понтия и Авл были удалены от своего брата. Два дня спустя снадобья Агата справились с лихорадкой, но ломота не отпускала. Прокула сидела у изголовья безотлучно. Я не мог себе этого позволить, ибо был завален работой. Однако час от часу я посылал Нигера справиться о моем сыне; я пытался утешать себя и его, так как он был в большом беспокойстве.
