Наступила ночь, и благостная тишина наполнила комнату. Антиох больше не стонал, он спал. Прокула словно что-то видела перед собой и, казалось, находила в этом какое-то утешение.
Что до меня, то рассказ старухи напомнил мне о моей беседе с Антипой, я размышлял о неожиданностях, подстерегающих правителей. Ведь в конечном счете Ирод, этот дальновидный и осторожный человек, доверившись туманному пророчеству, принял меры предосторожности, приказав убить всех младенцев Вифлеема. Но он не смог предугадать появление младенца у путников, остановившихся на ночлег. Возможно ли, что история о Христе — не выдумка? Что царь Израиля пришел в мир во время правления Кесаря Августа? Если это правда, ныне он уже взрослый мужчина… Кто он? Где он? Каковы его намерения? Должен ли об этом беспокоиться прокуратор Иудеи?
Я вздрогнул, услышав голос Флавия, дрожавший от возбуждения и надежды:
— Ревекка, ты уверена? Мужчина, женщина и ребенок? Они были из Галилеи?
— Я уверена, что они галилеяне, так же, как уверена, что ты галл! Они говорили с акцентом северян.
Я не мог тогда знать, что пришло ему в голову; мы просто наблюдали, как он выбежал из комнаты, как безумный. Сбежав по лестнице, он прокричал конюху:
— Быстро! Коня! Лучшего!
Неужели он собирался скакать среди ночи один по дорогам, где бродили шайки убийц?! Я выглянул в окно, позвал его. Но он уже мчался, пришпорив коня, по направлению к Галилее.
Агат посмотрел на меня с упреком:
— Господин, ты не должен был отпускать галла. Ребенок умирает и зовет отца.
Да, Флавий счастливее меня. Умирающий сын зовет его, а не кого-то еще. Антиоху было непонятно, почему отец оставил его в такую минуту. Нигер солгал ему о каком-то ответственном поручении, очень срочном, которое я возложил на центуриона. Взгляд мальчика пронзил меня. Ну что ж! Эта ложь лучше правды: ведь Флавий обратился в бегство. Он не захотел быть здесь; у него не хватило мужества присутствовать при смерти своего единственного сына. Будь проклят Агат и то удовольствие, с которым он в подробностях описывает предстоящие мальчику мучения! Можно ли упрекать Флавия, что он не в силах смотреть, как его ребенок будет биться в мучениях, сопоставимых с мучениями распятого?
Это было и в самом деле ужасно. Даже хуже, чем у Кая. Антиох был более взрослым, более крепким, похожим на своего отца, не то что мой сын, слабое сердце которого внезапно прекратило борьбу. Он задыхался и хрипел, а иногда выкрикивал слово, всегда одно и то же:
— Папа!
Прокула наклонялась к нему, гладила его лоб и шептала:
— Он придет, мой милый! Я обещаю тебе, он не задержится.
И смотрела на меня, будто в моей власти было привести галла к его умирающему ребенку. Она еще не поняла, что вся моя власть — руководить мощением дорог или бороться с разбоем. Я был бессилен помочь.
По солнцу я определил — было около семи. Сколько это еще могло продолжаться? Антиох беспрестанно стонал. Он звал отца и спрашивал, почему тот его оставил.
Это становилось невыносимым. Мне хотелось заткнуть уши, и я трусливо отвернулся.
Тут внезапно наступила тишина; чувствуя позорное облегчение, я осмелился наконец взглянуть на умершего и застыл от удивления.
Антиох не умер. Лицо, только что искаженное страданием, приняло спокойное выражение, грудь вздымалась легко, словно не было этого страшного удушья. Громким и радостным голосом он сказал:
— Я выздоровел! Я хочу подняться. Я голоден! Я ужасно голоден!
Агат смотрел на своего больного с видом изумления, к которому примешивался чуть ли не гнев. Как все врачи, он терпеть не мог, когда поведение больных противоречило его прогнозам. Антиох тем временем сел и посмотрел на корзину с фигами и виноградом, стоявшую на столе.
Прокула и Нигер застыли, как статуи. Луций Аррий первым пришел в себя, взял из корзины огромную кисть красных ягод и протянул ребенку. Антиох жадно съел. Это невозможно!
Едва занялся день, как по плитам двора раздался стук конских копыт. Я увидел в окно, как Флавий соскакивает с седла, бросается к лестнице, расталкивая часовых. Он вошел, забыв известить о себе, но мне тоже было не до того.
— Мой сын, господин! Как он?
Потное лицо галла было запачкано пылью, смешанной со слезами. Я улыбнулся, счастливый, что могу сообщить хорошую новость:
— Хорошо, Флавий! Очень хорошо. Врач говорит, что он вне опасности. Видел бы ты лицо этого старого олуха Агата! Он ничего не понимает!
Флавий закрыл глаза. Он запыхался, быстро поднявшись по лестнице.
— Дружище Флавий, этот грек всего лишь самодовольный осел! Несмотря на все его заключения, твой Антиох вчера почувствовал себя лучше и нынче вполне здоров.
Стоит ли рассказывать центуриону о страшных минутах, которые предшествовали тому, что врач, этот бездарный педант, высокопарно назвал «спасительным кризисом»?
Дрогнувшим голосом Флавий спросил:
— В котором часу это было, господин? Это очень важно для меня!
— В седьмом.
Флавий восторженно улыбнулся и воскликнул:
— Спасибо, ох, спасибо, господин!
Но не ко мне он обращался. Он плакал и будто говорил с каким-то невидимым собеседником… Я видел, как сквозь слезы его некрасивое лицо светилось, подобно радуге во время ливня.
Потом Флавий рассказал мне, что с ним приключилось, и я долго был озадачен его рассказом.
Флавий скакал галопом, пригнувшись к шее арабского жеребца, лучшего из моих конюшен, которого мы бережем для срочных поездок в Дамаск. Он ничего не видел и не слышал, лишившись в одночасье осторожности воина, обретенной за годы военных походов.
Центурион видел перед собой лишь сведенное судорогой лицо сына и слышал лишь его неустанный стон: «Папа, папа!» В душе Флавия оставалось место лишь для любви и отчаяния. Именно они гнали вперед всадника, увлеченного последней блеснувшей ему надеждой. Из рассказа Ревекки кельт Дубнакос, в которого вновь превратился римский центурион Флавий, уловил самое важное слово, которое прозвучало для него как букцинумы перед атакой: Галилеянин. Он вновь увидел ясное лицо Иисуса бар Иосифа и его взгляд, устремленный на него. Еще он увидел раввина Иаира, такого же несчастного, каким был Флавий в эту ночь, и Девору, которая сначала умерла, а вышла из дома совершенно живая. Флавий хотел верить, что Иисус бар Иосиф сможет сделать для сына Антиоха то же, что для дочери Иаира. Он хотел верить, что Ревекка права и что Учитель, друг Левия, Мириам, Симона и сыновей Зеведея, — не плотник из Назарета, но знаменитый Христос, Спаситель народов. И кто знает, может быть, он тот Младенец, появление которого прежде предрекли друиды и которому галлы поклонялись в лесу карнутов, в отныне покинутом неметоне Девы, его Матери.
Но ведь и я слышал рассказ Ревекки. Я размышлял, как тот невероятный случай мог свести на нет меры предосторожности осмотрительного правителя. Я даже на секунду представил себе Галилеянина. Но, как бы несведущ я ни был в иудейской религии, я чувствовал, что Иисус бар Иосиф не мог быть их Мессией. И об этом Флавий должен был знать не хуже меня. Во всех донесениях его и Аррия подчеркивался национальный, воинственный, грозный характер того, кого поджидали племена Иуды. Он должен был быть человеком священной силы, умным и опасным. Поскольку я воплощал Рим и знал его мощь, я был убежден, что царь Израиля не сможет прогнать Волчицу из Иерусалима, но я знал, что их столкновение будет страшным.
