По правде говоря, чем больше я сталкивался с нравами и загадками Востока, тем меньше их понимал. Въезжая в Иерусалим, я чувствовал, если выражаться языком Флавия, что ничто здесь не соответствовало возможностям человека. Или, скорее, я должен сказать, что ничто здесь не соответствовало возможностям римского человека, сына Волчицы, гражданина. Потому что другие, и свидетельством тому был мой галл, не терзались тревогами, которые достались мне в удел в этой чужой и враждебной Иудее.
Как истинный римлянин я отрицал саму идею божества. Что мы знаем о богах? Что мы можем знать о них? Некоторые философы утверждают, что их не существует, и я всегда старался им верить. Другие полагают, что они существуют; но люди и их судьбы, жалкие надежды и ничтожные муки богов не тревожат и наши беды не способны поколебать их вечного и полного спокойствия. Мне гораздо приятнее думать, что богов нет, нежели представлять их настолько жестокими и настолько безумными, чтобы сотворить разумных существ, способных чувствовать и страдать, и обречь их на неизбежные мучения в будущем, о том не заботясь…
Израиль ждал Мессию-воина, освободителя, национального героя. Избранника Ягве… Чем мог заинтересовать меня этот Ягве, восседающий в своем горделивом храме?
Что до истории Флавия, этой легенды о Младенце, родившемся от матери, оставшейся непорочной, — то кто, кроме варваров, мог ей верить?
Какое отношение все это могло иметь к римскому всаднику, прокуратору Иудеи?
Однако к чему отрицать? В последовавшие за смертью сына ужасные недели удивительные слова Галилеянина, сказанные Флавию, принесли мне некоторое успокоение. Выздоровление Антиоха будило в душе тревогу, которую я не мог объяснить себе. Разум кричал мне, что Иисус бар Иосиф всего лишь обычный человек, плотник из Галилеи; но в глубине души я отчаянно надеялся, что это не так.
Я тщился понять, почему то, что было таким простым в Риме, становилось столь сложным в лесах Германии или под палящим солнцем Иудеи.
Мы установили порядок, такой отлаженный и удобный! За неимением богов, мы обожествляем то, что знаем и любим: Рим и его правителей. Доблестно и верно служить им, праведно за них умереть. До сих пор эта религия меня вполне устраивала, как, должно быть, и всякого римлянина. Неужели существование Марка Сабина и ему подобных не свидетельствовало красноречиво о том, что ради Рима стоило жить и умереть? Не довольствовались ли этим же мой отец и предки? Тогда почему я, первый в нашем роду, обуреваем этой смутной тревогой? Почему я вдруг начал ожидать от богов того, чего они не могут дать? Мира, надежды… Всех тех благ, которых покинутые матроны и слабые сердца требуют от Митры, Кибелы, Изиды, Великой Матери, всех восточных божеств, заполонивших Город уже одно или два поколения назад…
Что за ветер безумия веет над Римом, унося с собой наши древние верования и оставляя нас в жертву сомнению или леденящему отчаянию перед лицом Небытия?
Я хотел знать Истину.
Я был утомлен, изнурен, я сгибался под ношей, которая становилась все тяжелее по мере того, как силы меня оставляли; никто не мог снять с меня это бремя.
Мне не с кем было поделиться моей мукой. Супруг, отец, прокуратор Иудеи и командующий легионами, я не имел права ни на сомнение, ни на слабость. Никто не облегчил бы мне эту ношу, кроме милосердной смерти; если, согласно наставлениям, которые дают в эпикурейском саду, она — лишь сон без сновидений или бесконечная ночь.
Но бесцеремонная жизнь тоже порой являет милосердие. Она скоро возложила на меня столько хлопот, что я оставил в стороне недостойные римлянина метафизические тревоги.
VII
Третий год я жил в Иудее и уже дважды видел, как празднуют Пасху. На время религиозной церемонии я обычно усиливал охрану Иерусалима и увеличивал число дозорных вокруг священных для иудеев мест. Я знал, что присутствие наших солдат вызывает гнев народа, но ни под каким предлогом не хотел, чтобы годовщина исхода из Египта стала поводом к беспорядкам. Впрочем, мог ли я этого избежать? Каждую весну население Иерусалима и Иудеи утраивалось или учетверялось — так много было паломников.
Однако Пасха, вопреки моим тревогам, всегда заканчивалась без инцидентов, за исключением тех, которые всегда бывают в толпе: детей, потерявших родителей; людей, ставших жертвой недомогания из-за долгого стояния на солнце; карманных краж или стычек между одним из торговцев, продающих во дворе Храма животных для жертвоприношения, и покупателями, возмущенными астрономическими ценами, которые монопольно устанавливали эти мошенники.
В этом году, неосмотрительно доверчивый, я ослабил бдительность и смягчил порядки. Ведь Иерусалим можно сравнить с Везувием, который постоянно угрожает поглотить Неаполь, Геркуланум и Помпеи, и, тем не менее, до сих пор не поглотил их. Наподобие кампанийских крестьян, я привык жить в тени вулкана и не обращал особого внимания на фумаролы, поднимавшиеся из кратера.
Нигер еще прежде предостерегал меня, но со смертью моего сына Луций Аррий сильно изменился. Конечно, он продолжал выполнять свои обязанности с той же серьезностью и честностью, какие я в нем так ценил; но что-то в нем как будто сломалось. Я боялся, что он потерял вкус к жизни. Всякий раз, когда мы расставались, я спрашивал себя, увижу ли снова своего трибуна, и опасался, как бы не пришли ко мне с известием, что он бросился на свой меч.
Итак, я уже не верил в опасность восстания в Иерусалиме, а Нигер, замкнувшийся в своем горе, не видел, что творилось вокруг. Это двойное ослепление и привело нас к трагедии.
Флавий, вновь без доклада, вбежал в залу, где я работал. У него вошло в привычку не докладывать о себе, и, хотя протокол Антонии не сравнится с протоколом Палатина, меня так и подмывало напомнить галлу о порядке. Но я не делал этого. Некоторые общие воспоминания позволяют порой забыть о хороших манерах и социальных различиях. Мало того, я уступил его капризу оставить Галлию и разрешил ему вернуться в Иерусалим по выздоровлении Антиоха. Флавий утверждал, что ему стала несносна его роль шпиона. В ином случае я не потерпел бы такого отступничества, потому что из-за него у меня не оказалось никого, кто мог бы присмотреть за Иродом. В конце концов…
Я нарочно подождал несколько секунд, прежде чем поднял глаза от донесения инженеров о благах, которые принесет возведение акведука. Увы, на это строительство у меня по-прежнему не было денег.
Центурион уловил мою игру и беззлобно подыграл мне.
— Рад служить светлейшему господину прокуратору! — выпалил он, образцово подтянувшись. — Трибун Луций Аррий Нигер посылает меня уведомить светлейшего господина прокуратора, что на площади Храма поднимается восстание.
Я поворачиваю голову к высокому окну, из которого мне виден город. К великой ярости иудеев, Антония располагается рядом с Храмом; как получилось, что я ничего не слышал? Правда, здесь всегда суматоха: вопли верблюдов, воркование голубей, выкрики людей на всех языках Империи и мычание рогатого скота составляют неумолчный гам. Я не смог бы работать, если бы мне не удалось от него абстрагироваться. Теперь же, прислушавшись, я различил непривычные вопли и пронзительный звон букцинумов.
