Я мгновенно оценил свое положение. Я остался один на один с толпой. Флавий, полагавший, что я неотступно следую за ним, оказался далеко впереди; Нигер, напротив, шел где-то сзади, слишком далеко, чтобы прийти на помощь.
Я был так же беспомощен перед лицом смерти, как тот ретиарий в амфитеатре Марцелла двадцать лет назад. К тому же гладиатор сражался, как лев, и был вправе надеяться на помилование. У меня не было такого шанса. Толпа, явно бывшая в сговоре с окликнувшим меня, сжимала кольцо, что было таким же четким знаком, как большой палец, опущенный вниз.
В Тевтобурге, во время моих походов в Германии и на паперти Храма мне случалось испытывать страх, и я пересиливал его. Но в этот миг, когда я остался один среди враждебной толпы, я не испытывал ужаса, — напротив, я был бесконечно спокоен. Даже мысль о Прокуле и детях, которые останутся без меня в этой варварской стране, даже мысль о жестоком страдании, которое им причинит моя гибель, не смогла сломить этой удивительной невозмутимости. Я смотрел в глаза иудею и понимал, что он видит в них совсем не то, что хотел бы. Я был готов погибнуть, унеся с собой ответ на один из тех вопросов, которые преследовали меня всю жизнь: оказалось, что так же, как обреченный гладиатор, которым я так восхищался в юности, я способен в последний миг не опустить глаз и не молить о пощаде. И это послужит к чести Рима.
Внезапная боль сокрушила мое невозмутимое спокойствие. Убийца нанес удар, но, введенный в заблуждение широкими складками моей тоги, прицелился слишком высоко. Короткий клинок его кинжала слегка задел ребро. Но страдание, жгучее ощущение струящейся крови перечеркнули мою решимость покориться судьбе; я не хотел умирать. В моей голове всплыли абсурдные исторические параллели, я вспомнил об убийстве Кесаря… Чего не хватило диктатору, чтобы избежать ножей заговорщиков и не пасть к подножию статуи Помпея? Времени! Времени, которое позволило бы Марку Антонию, которого намеренно задержали на ступенях курии, прийти на помощь божественному Юлию. Я должен выиграть время!
С воплями ярости я стал защищаться. Однако не смог уклониться от второго удара, который поразил меня в левую руку. Но эту боль я едва ощутил. Я должен был выиграть время, рано или поздно должен был вернуться Флавий, с каждой минутой ко мне приближались Нигер и мое сопровождение. Я не хотел так глупо умереть. Прокула была бы безутешна! Зилот ударил еще и вскрыл мою тевтобургскую рану. Я истекал кровью и слабел. О Геракл, неужели помощь придет слишком поздно?
Еще один неожиданный, жестокий удар вывел меня из равновесия. Мне показалось, что убийца добился своей цели, ведь я больше не испытывал боли… Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что за тяжесть сдавила мою грудь: закрывая меня своим телом как щитом, Нигер бросился между мной и кинжалом убийцы.
Я услышал торопливые шаги, крики, суматоху. Появились мои легионеры с Флавием. Толпа разбежалась. Я склонился над Луцием Аррием. Последний удар, который должен был прикончить меня, поразил его в самую грудь.
Нас обоих отнесли в Антонию, сделали перевязку. Мои раны не были тяжелыми, но Нигер умирал. В сумерки Агат наконец позволил мне подойти к постели трибуна, не упустив случая пожурить меня за то, что, потеряв столько крови, я был в непрерывном движении:
— Не жалуйся, господин, если после этого жар усилится!
Геморрагия и снадобье, которое Агат заставил выпить, вызвали у меня ощущение тумана в голове, однако я был не настолько слаб, чтобы не проведать Нигера. О боги, зачем он бросился прикрывать меня, ведь на нем не было кирасы!
Нигер был смертельно бледен, он, который так легко краснел… Я сел возле постели, взял его руку. Кольцо всадника сверкнуло в последних лучах заходящего солнца. Я вспомнил, как раздражал меня машинальный жест трибуна, когда он крутил кольцо, чтобы скрыть смущение… Сколько раз, чтобы сорвать на нем свое раздражение, я грубо одергивал его! Теперь на мои глаза наворачивались слезы. Я не заслужил того, чтобы мой помощник спас мне жизнь ценой своей жизни. Разве Нигер был в долгу передо мной? Или, может быть, его вела любовь, которую питал к нему Кай и которую, как ему казалось, он отнял у меня? Я вновь представил его склонившимся над моим умирающим сыном и приносящим, ради его утешения, самую священную из клятв: «Клянусь тебе Фортуной Рима…»
И я не смог сдержать рыданий. Луций Аррий открыл глаза, и на его мертвенно-бледных губах показалась улыбка:
— Не плачь, господин… Поверь мне, это того не стоит… Видишь, я только что подумал, когда эта старая скотина Агат вышел, что когда я подохну… Не говори ничего, господин, я знаю, что не жилец… это никого не огорчит. И поэтому будь добр: не отнимай у меня этого утешения. У меня нет ни жены, ни ребятишек… Что бы я сказал Прокуле, если бы тебя убили? Представь-ка себе на минутку!
Я не знал, что сказал бы Луций. Я только что осознал, снедаемый грустью, что этот человек был моим другом и что я не смог вовремя оценить его дружбу. Нет, я не знал, что бы он сказал моей жене. Я представлял его стоящим перед ней, покрасневшим от замешательства, упорно глядящим в пол и теребящим свое кольцо… Слезы ручьями бежали из глаз. Пальцы Нигера слегка сжали мою руку: он страдал от боли. Он пристально посмотрел на меня, выдавил из себя улыбку и прошептал:
— Не беспокойся, господин! Мне не так больно, как кажется; Агат дал мне что-то, чтобы успокоить боль… Только немного трудно дышать… — Он перевел дыхание: — Мне так хотелось… вернуться в Рим, увидеть Город еще один раз… — Он грустно улыбнулся: — Ничего, господин! Когда будешь там, ты поприветствуешь Город вместо меня.
Сумерки окрасили небо в синий цвет. Луций замолчал; он закрыл глаза, и мне показалось, что он задремал, но он внезапно открыл глаза:
— Господин, я все хотел тебе сказать: это легко… отдать жизнь за тех, кого любишь… — Лицо умирающего было спокойно. — Это сказал Галилеянин, господин. Он… прав… Галилеянин…
Это были последние слова трибуна легионов Луция Аррия Нигера.
Я усилил дозоры и разъезды, но мы не нашли человека, напавшего на меня и убившего Нигера. Я был уверен, что речь шла об Исусе бар Аббе, и поклялся себе, что рано или поздно схвачу его и он поплатится за все. Я отправлю его на крест и единственный раз в жизни сделаю это с удовольствием. Поскольку он сильный, муки его будут длиться долго. Тем лучше!
Но прошло лето, а за ним и осень, и, что бы я ни делал, я все не мог отыскать убийцу Нигера.
Над Вьенной этим утром шел снег, как накануне январских ид шел снег над Кесарией. Снежинки одна за другой ложились на подоконник. Небо было такое низкое, что отроги Альп невозможно было различить.
Было очень холодно, и мои пальцы коченели. Из экономии я установил жаровни только в тех комнатах, где обычно находилась Прокула. Я — не Верес, но десять лет моего прокураторства отнюдь не обогатили меня. То немногое, что оставалось у меня от моего скромного состояния, Кай Кесарь, прежде чем выслать меня, забрал себе. А средства, какие он от своих щедрот выделяет отправленным на поселение, не позволяют как следует обогреть наш дом.
