Она приняла смерть от меня помимо моей воли. Она умерла, а я, любивший ее, принужден жить, зная, что я ее убил. Твой Христос и ты не были столь милосердны, чтобы избавить меня от этой пытки, которая продолжалась тринадцать лет. И ты желаешь, чтобы я принял ваше прощение! Нет, Пилат, нет… Оставьте себе прощение, я не хочу его, все вы такие…
Позволь мне, однако, предложить тебе два подарка. Первый ты найдешь в моем бюро, мой интендант имеет поручение передать его тебе в собственные руки: это портрет твоей дочери.
Второй должен тебя убедить, что я не держу злобы ни на тебя, ни на твоего Галилеянина, ни на кого-либо из тех, кто следует за ним. Я знаю, что твой друг Павел тщетно ожидает в течение почти двух лет возможности предстать перед Бурром или одним из его подчиненных, чтобы наконец завершилось дело, которое сталкивает его с иерусалимским Синедрионом. В том ритме, в котором действует римское правосудие, его дело рассматривалось бы до греческих календ. Вот уже три дня, как я написал Бурру и попросил его ускорить процесс, а также завершить его прекращением дела, с минимальными задержками; префект заверил меня, что твой друг может даже лично не являться в трибунал. В конце недели или чуть позже Тарсиот будет свободен покинуть Рим или остаться в нем, как ему покажется лучше, и продолжать распространять ваши басни.
Но знаешь ли ты, Пилат, что твой друг Павел есть не кто иной, как фарисей по имени Савл, который, во времена твоего прокураторства, участвовал в избиении камнями греческого иудея по имени Стефан? Не является ли это еще одним следствием вашего прощения, которое ведет к тому, что жертвы благословляют своих палачей, а палачи кончают тем, что оказываются в рядах жертв? Это мне представляется еще одним основанием сказать тебе, что я не желаю ни ваших благодарностей, ни ваших благословений, ни, конечно же, вашего прощения…
Будь здоров!
Я положил письмо на место, и наблюдавший за мной Лукан сказал:
— Ты понимаешь, Пилат, как я был доволен собой, когда закончил писать? Очень доволен…
Я посмотрел на него, не имея сил произнести ни слова. Пятно крови на простыне под ним постепенно разрасталось. Луки все не было. В конце концов я спросил:
— Так ты больше не испытываешь удовлетворения от этого письма, Лукан?
Какими-то мгновениями, благодаря игре света, следы гадкой болезни, пожиравшей его лицо, словно исчезали, и моему взору представали благородные и тонкие черты моего трибуна; порой же я видел лишь эту отвратительную проказу, и мне казалось, что я столкнулся лицом к лицу с воплощенным Янусом. Человек с двумя лицами — таким был Лукан. И таковы, возможно, все мы… Но каково же было его истинное лицо, сокрытое под этими масками?
Тит Цецилий вздохнул:
— Пилат, этой ночью я видел Понтию.
Он сделал паузу, дав мне время осмыслить это сообщение, и продолжал:
— Думаешь, я брежу, думаешь, кровотечение и лихорадка смущают мой рассудок… Я утверждаю, что видел Понтию этой ночью, в то время как я лежал в крови, распростертый на земле, жестоко страдая от боли. Она склонилась ко мне, положила руку мне на голову и сказала: «Тит, я жду тебя. Тебе надо только найти путь».
Лукан издал отчаянный стон:
— Пилат, я хочу вновь встретить Понтию! Я хочу снова увидеть мою жену! Мою Понтию… Верни мне ее, сжалься надо мной! Я тебя умоляю, скажи мне, где этот путь!
В комнату вошел Лука и отстранил меня от больного; наклонившись к Лукану, он ответил вместо меня:
— Христос есть Путь, господин.
Наука Луки была бессильна против раны Тита Цецилия, но он предложил ему лекарство, которого ни один другой врач не смог бы ему дать. Обычно лишь Петр или Павел пользовались правом давать крещение, но времени не оставалось, а перед лицом смерти это право получает каждый христианин. Вода, несущая вечную жизнь, пролилась на чело моего зятя, прежде чем его душа воспарила навстречу Понтии. Поскольку Лукан еще тревожился и вспоминал свои прошлые деяния, Лука улыбнулся и, обернувшись ко мне, сказал:
— Возможно, ты этого не знаешь, Пилат, но, когда я еще был на Востоке, я жил в Эфесе, поблизости от Иоанниса, который там поселился. При нем жила одна пожилая женщина, и эта женщина, да будет она благословенна во веки веков, была Матерью Христа… Часто она говорила мне о Нем. И вот что она рассказала мне однажды: когда Господь был прибит гвоздями ко кресту — прошу прощения, Пилат, что напоминаю тебе об этом, — ты приказал одновременно с Ним казнить двух зилотов из шайки бар Аббы. И вот, в мучениях, один из них непрестанно поносил Учителя, укоряя Его, что он не может избавить их от наказания; но его товарищ заставил его замолчать, сказав, что они оба приговорены справедливо, тогда как Галилеянин, как всем было известно, никогда ничего дурного не совершал. Затем, обратившись к Учителю, он произнес: «Иисусе, помяни меня, когда будешь в Царствии Твоем…»
Лука склонился к Лукану, дыхание которого становилось все более затрудненным; он осторожно вытер сверкающие капли пота, вызванного агонией, и, обратившись к умирающему, спросил:
— Знаешь ли ты, Тит Цецилий, что ответил Христос зилоту-убийце? Он сказал ему: «Поистине, Я тебе обещаю, этим же вечером ты будешь со Мной в Моем Царстве». Да, прямо сейчас ты будешь с Ним в Его Царстве.
Возможно, из-за слез, застилавших глаза, мне показалось, что, когда я сомкнул веки Лукана, на его лице и теле не осталось никаких следов проказы…
Не прошло и недели, и Бурр, как и ожидалось, вынес решение в пользу Павла о прекращении дела. Тремя днями позже Тарсиот покинул Рим, направив свои стопы в сторону Галлии и Испании.
XIII
Почти четыре года я изо дня в день откладывал церемонию, в результате которой Антиох должен был стать моим наследником и приемным сыном. Возможно, так продолжалось бы и далее, если бы здоровье моего старого Флавия не начало внушать серьезных опасений. Хотя он имел очень приблизительные представления о дате своего рождения, и, помимо всего, как я думаю, никогда не умел соотносить невероятный лунный календарь кельтов с нашим солнечным, мой галл, кажется, приближался к весьма преклонному возрасту: восьмидесяти годам. Сам я накануне отпраздновал свой семидесятипятилетний юбилей, так что у нас обоих оставалось слишком мало времени, чтобы и дальше терпеть эти проволочки. Тем более что нынешней зимой мой старый центурион подхватил бронхит, который едва не унес его в могилу. Январь в том году был необычайно холодным, а Флавий уже не был похож на того молодого воина, который мог неделями пробираться по заснеженным северным лесам, даже не простудившись. Очевидность, с которой нам обоим трудно примириться…
Что я стал бы делать без Флавия? Одного этого вопроса довольно, чтобы вогнать меня в глухую тоску. Однако его болезнь, поставила меня лицом к лицу с реальностью: мы были стары, немощны, уже на краю могилы. И я решил наконец распорядиться своими делами. Со вчерашнего вечера Антиох — мой сын, я дал ему свое имя и, после моей смерти, свое состояние. Беру на себя смелость верить, что он никогда не обесчестит мой род.
