– Профессорша наша завтра утром появится. А пока, говорит, отдыхайте! Иосиф тоже завтра подъедет! – Голышев зевает.
– Я, пожалуй, вздремну! – говорит Таня.
– А я – нет! – Я встаю.
Столько промчаться – и тут вдруг сломаться!
– Пойду!
– Только смотри не потеряйся! – заботится Голышев.
– Да где же? Тут не Нью-Йорк! – улыбается Таня.
– Он может! – слышу я Голышева.
Откуда тот знает? И я выхожу. Тут не Нью-Йорк. Тут прелестный «кампус». Просторные лужайки, на них какие-то незнакомые могучие белые деревья с длинными горизонтальными ветвями (местные белые дубы, как я узнал после). Сладкий запах засохших листьев. Американская осень. «Коннетикат-Калладж».
Волнуясь, выхожу за ворота. Первые мои самостоятельные шаги в Америке. Аккуратные, полусказочные домики… но уже доносятся из-за них грохот и свист. И уже напирает ветер, тяжело идти. Но это и подходит как раз к моему теперешнему состоянию. Вперед! Не сдаваться!
Завтра приедет наш друг Иосиф. Зачем вызвал нас? Посмотреть? По-доброму? Или свысока? Ну что ж… Посмотрим! Голышев еще в машине рассказал, что вызвали нас по особому случаю. Здесь учатся в основном богатые дети. И одного из них убили в Нью-Йорке, в баре. Но его отец – американец настоящий – не утонул в этом горе – а учредил фонд имени своего сына. И когда Иосифу, уже лауреату, предложили провести первый семинар, он пригласил нас.
– Закаляйся, друг! – говорю я себе. – Борись с ветром!
И вот обхожу последний роскошный дом, красующийся на взгорке, – и сразу пытаюсь отодвинуть от себя упругий напор ветра: ладонью толкает, валит с ног. Если расставить руки и распахнуть рот – надувает, как шарик. А океана – нет! «Толкотня» высоких дюн – океан должен быть за ними, передвигаюсь вверх-вниз.
Где же океан? Хотелось бы встретиться с ним «нос к носу» – а не только с лишь с самолетной высоты. Где-то вот здесь, озираюсь я, высадились с корабля «Мэйфлауэр» первые поселенцы, преодолевшие океан – и составившие потом американскую знать. И вот теперь я преодолел океан и стою здесь. Где же они высадились тут: кружево островов, до горизонта… Не беспокойся так за них! Высадились, судя по всему. Но чего ж ты так нервничаешь? Из-за Иосифа, что ли? Да. Раньше учили нас: «Делать жизнь с кого? С Дзержинь-ского!» А теперь вот он, Бродский, «наше все». Во всяком случае для уехавших – точно. Но и для нас – тоже. Соберись! Покажи, что и мы не шелуха… Нас ветром не сдуешь!
Двигаюсь. Еще один шок: на макушках дюн, сперва редко, а потом уже сплошь стоят какие-то безумные люди, растрепанные, почти растерзанные ветром – заросшие мужчины, но есть и длинноволосые женщины – и, яростно жестикулируя, что-то орут в шуме океана, воюя, что ли, с ним? Я оглядываюсь на красивый дом на горе… Оттуда, что ли? Выпустили проветриться, разрядить безумие в борьбе со стихией? Нет, к Америке никогда не привыкнешь, здесь все не так!
Наглотавшись песку, дохожу наконец до воды… Нет океана! Так, озерца. Чистой воды, огромного пространства, простирающегося до самой Европы, не увидел я! Отплевываясь от песка во рту, вернулся. Здесь все не так!
– Что там, на горе, сумасшедший дом? – спросил я Голышева, пьющего чай.
– Да нет! – почему-то радостно произнес он. – Хотя поначалу кажется так. Знаменитейшая театральная школа, организованная еще Юджином О’Нилом! Актеры!
– А чего они… на горках орут?
– Голос развивают. И душу.
Я тоже там побывал!
– Но дикое впечатление.
– Аборигены! – говорит Голышев.
Явление Бродского
Утром, быстро побрившись, выхожу в «общую». Наша американская профессорша Елизабет Рив говорит по телефону, машет мне рукой – и продолжает:
– Уже выезжаете? Да, все здесь. Скоро увидитесь.
От волнения я ухожу от домика, брожу в каких-то пыльных кустах… Ну и что из того, что был твоим приятелем, а стал нобелевским лауреатом? Бывает!
Возвращаюсь в домик. Появляются красивые, аккуратные студенты – руссисты «Коннектикат-Калладжа», говорящие по-русски. Так называемое неформальное общение – расспрашивают нас про жизнь. Вдруг Голышев, сидевший лицом к окну, произносит:
– О! Его зеленый «Мерседес»!
И вот в прихожей (она же кухня) прозвучал быстрый скрип шагов и абсолютно вроде не изменившаяся картавая речь. Ну что он там застрял? Кофе с дороги? Я понимаю, что волнение – не только от предстоящей встречи с Гением, но и от еще более нервной встречи со Временем. Проходят десятилетия, и все вроде бы не меняется – а вот сейчас тебе предстоит отразиться в зеркале времени и увидеть, что оно делает с нами. И вот он входит, располневший, улыбающийся, и произносит – слегка картаво, как всегда:
– Валега, пгивет! Ты изменился только в диаметге!
Теперь в нем уверенность и твердость – прежней дрожи не ощущается. Одет он абсолютно небрежно – в какую-то размахайку цвета хаки, в каких у нас ездят на рыбалку… Его высокая, породистая молодая жена из старой русской эмиграции, смешавшейся с итальянской, по-русски вроде и не говорит – во всяком случае, ничего не произносит. Ну ясно, она ценит Бродского теперешнего – и зачем ей все эти смутные, нервные, тяжелые питерские воспоминания, которые привез сюда я?
Перед выступлением мы расходимся по комнатам. Да, интересно колдует время! Вспышки-воспоминания… Вот встреча на углу Кирочной… В шестьдесят каком-то году. Он с первой своей любовью, тоже высокой и красивой, Мариной Басмановой.
«Привет, Валера! Мне очень понравились твои рассказики в «Молодом Ленинграде». – «А, чушь!» – говорю я. Я тоже мог бы сказать, что мне «очень понравилось» его единственное, странное, непонятно почему отобранное из всего равнодушными составителями стихотворение в том же «Молодом Ленинграде» (и, кстати, первое и последнее, напечатанное здесь)… но это же смешно. Только усмехаться и можно над тем, как и что у нас тогда печатали! Тяжелые, нервные годы – но образовались мы именно тогда, хотя и не представляли еще, что будет с нами.
Тут я, спохватившись, снова вижу себя в белой американской комнате. Сколько времени? Кидаюсь вниз – и оказываюсь в странной пустоте и тишине. Никого! Бегу. Стриженые лужайки, сверху занавешенные от солнца знаменитыми белыми дубами – изображенными даже на гербе штата Коннектикут. Небо ярко-синее, за лужайками – белые деревянные дома. Осень. Коннектикут.
Нахожу серые административные здания, за ними – огромное зеленое поле, по краям – радостно орущая молодая толпа; разные цвета по разные стороны: помню, ребята говорили, решающий матч!
Вхожу в аудиторию, на двери – небольшая афиша с нашими фамилиями. Да, народу поменьше, чем на футболе. Бродский уже на кафедре – и как раз читает самый любимый мой стих. Что так действует – голос, все больше набирающий силу? Или слова?
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя, что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Была тишина, потом – овация. Потом он снова начал читать этот стих – по-английски.
