– Валера, не маши так руками! Голову мне снесешь.
И мой оптимизм – как обычно, весьма поверхностный – развеял суровый Марк Зайчик: «К сожалению, Валера, русский язык – лишь тонкая пленка на темном океане израильской жизни… Не думаю, что это останется».
И опять волнение: могу ли я, экскурсант, что-то рассказывать об израильской жизни? Вот и роль русского языка тут понял неверно… Переоценил! Но так мне хочется.
Последний день
Последний день в Израиле был солнечным, легким и приятным. Деловые москвичи уже улетели, программа кончилась. Я вышел из гостиницы в Тель-Авиве… и вдруг, еще не улетев, почувствовал ностальгию по Израилю. Особенно когда вспомнил, какое сегодня число – тридцатое декабря, предпоследний день года! Представил – правда, сейчас с трудом, – какая слякоть и тьма меня ждут в Петербурге. Да, будет не хватать теплого солнца на синем небе, лазурного ласкового моря… Особенно в декабре! Золотой пляж уходил к морю прямо от гостиницы… Понежиться бы после праведных трудов! Но нет! Я заставил себя пойти в другую сторону: Тель-Авива я фактически не видал – а как же без этого?
Я пошел по широкой улице – набережной, отгороженной от моря местами бурной субтропической растительностью, местами – роскошными зданиями гостиниц. Надо забирать к центру города, от моря уходить. В незнакомых городах я ненавижу расспрашивать: во-первых, не люблю беспокоить людей, во-вторых, неизвестно, что спрашивать. Наверняка в самое лучшее место города сами принесут тебя твои ноги – и душа! Они уж не ошибутся!
На каждом перекрестке я стоял, как в счастливые годы беззаботной юности, стараясь почувствовать, куда меня тянет, в какую улицу свернуть лучше.
Душа – лучший гид, никогда не обманет!
И так, по жаре, прячась иногда в тень роскошных деревьев, я вышел на широкую улицу-бульвар, людную и красивую. По-прежнему я расспрашивать ничего не хотел – свои глаза и душа расскажут лучше. Я прочел вывеску: Дизенгоф. Кажется, это главная улица Тель-Авива, а может, и не главная – но мне она нравится. Пойду по ней. Я шел и шел, очень долго, греясь и наслаждаясь. Главное, что меня тянуло все дальше, кроме жажды увидеть еще и еще напоследок, – это приятное настроение толпы, летнее, беззаботное, курортное. Я, конечно, понимал, что это не единственное настроение, которое бывает у людей тут. Мои друзья рассказывали мне, что в том же Тель-Авиве есть бедные районы, где трудно жить, тесно и душно… но на прощанье, в коротком промежутке между увиденными проблемами Израиля и теми, что ждали меня дома, хотелось понежиться. Я шел и шел, с наслаждением вдыхая тропические запахи, греясь на солнце.
Я вышел на круглую площадь с какой-то приподнятой площадкой на столбах, поднялся туда, развалился на скамейке, сбросил ботинки и понял, что дальше не пойду: оставшееся для блаженства время проведу здесь. На соседних скамейках грелись люди, в основном пожилые. Разговоров не было, поэтому я только по виду их пытался понять, кто они: из России или нет? Почему-то мне казалось, что из России, – знакомое выражение глаз. Люди блаженствовали на солнышке… Ну что, обрели тут блаженство?
На спинках скамеек виднелись надписи по-русски, в основном – непристойные. И это тоже предстоит переварить этому государству.
Ну все. Пора в обратный путь.
У гостиницы я сел в глухой микроавтобус с задвинутыми занавесками. Он тронулся – и я тут же сдвинул занавеску: на прощанье на пальмы посмотреть.
Возвращение на родину
Гнездо
И вот я снова в Казани, после стольких лет! Добрые люди помогли найти мне мой дом.
Помню этот дом раньше, чем себя, помню движение вдоль него (видимо, в коляске) и первое знание, первый страх: вот сейчас свет окон оборвется, и наступит тьма!
Вот за этим окном на втором этаже я сидел в ванночке с водой, и стало мне вдруг холодно и одиноко в этом мире! И тут я услышал гулкие голоса, и приблизились уже знакомые, родные лица, хотя назвать их я пока не мог. Помню бултыханье чьей-то руки в мутной мыльной воде, и затем – струю кипятка, согревающего мое тело и душу. Все помню, все! И как я свой маленький голый зад радостно двигал туда-сюда, чтобы найти самое лучшее место. Маленький, размером с кулек, а уже искал удовольствий! И правильно: не поймаешь сразу – не догонишь потом!
Гулять выходил в широких красных шароварах (помню их!), сшитых, как потом признался отец, из бабушкиной скатерти. Гулял с комфортом – с маленьким стульчиком в левой руке и бутылочкой сладкого чая в правой. Такое сибаритство! В разгар войны! Не спеша я шел, волоча в пыли стульчик, шаровары раздувались ветром (я всегда выбирал лишь попутный – иначе не выходил), пересекал двор, прочно устанавливал стульчик на самом краю обрыва, удобно садился, закидывал ногу на ногу и благосклонно озирал дали. Потом подносил бутылочку, запрокидывал ее и пил. И все это было здесь, на этом дворе, который кажется теперь таким неказистым. А сколько вместилось чувств!
И даже помню, как стульчик этот исчез! Мы переезжали на дачу – точнее, на селекционную станцию, где работали родители. И вдруг – тпр-р! Телега остановилась: стульчика нет! Возвращаться? «Ничего! – улыбается отец. – Он ведь на четырех ногах – догонит!..» Первая фраза из услышанных мной, которой удалось войти в полное собрание моих сочинений, содержащее теперь тридцать томов!
Не отрываясь я гляжу на мой дом, где я – до шести лет, которые тут прожил, – успел уловить самое главное: как вкусно жить! Внутрь дома уже не зайти, пора уходить, и теперь уже почти точно – навсегда!
Да, неспроста дом этот в моих сновидениях казался странным: стоит как-то на юру, среди таких оврагов и буераков, что легко не найдешь, и даже адрес не поможет – настолько на отшибе дом. Неспроста я здесь зародился, такой странный. Таких странных названий улиц нигде больше и не встречал! С одной стороны этого холма течет улица Низенькая, с другой – Поперечногорская. Даже компьютер не поверил, подчеркнул это название красным! Помню, как скользил на санках с холма к фигурной чугунной колонке на перекрестке наклонных улиц. Зима! Замерзшие, сверкающие ледяными узорами окна. Что-то изменилось с тех пор в природе (и в жизни) – давно уже нет тех роскошно плетеных ледяных «пальмовых веток», сплошь покрывающих стекло. Сколько в этих узорах видишь важного для тебя! Замечаешь, как с медленным поворотом земли «ледяные ветки» начинают все ярче сверкать, переливаться всеми цветами, наполняться солнцем – и, ликуя, вдруг ощущаешь огромный, занимающий весь объем вокруг смысл и разум, заботящийся о том, чтобы твое сердце наполнялось. Сколько десятилетий прошло с тех пор – но более нарядной, праздничной комнаты, чем тогда, я не видел!
Солнце греет все сильней, ощутимо нагревая лицо и руки. Узоры подтаивают, стекают, и остается лишь запотевшее с нашей стороны стекло. И это – самое то! Было волшебное творчество природы – а теперь действуй ты! Соревнуйся! По туманной пленке остывшего пара, покрывшей стекло, рисуется так приятно, с забавным скрипом – упругий твой палец, оказывается – отличный инструмент! Рисуй что хочется. Первый азарт творчества! И вначале, как всегда, портреты – мой и моей младшей сестры, сидящей рядом на подоконнике и тоже охваченной тем же азартом. Появляются круглые рожи с глазами и ртом, которые тут же начинают «плакать» – стекают струи. Тут же рисуются новые портреты – старые, тем более плачущие, уже не устраивают. Стремление к совершенству! И, чувствуя безграничные возможности своей души, со скрипом, похожим на стон, стираешь подушечкой ладони родные «портреты» и страстно, горячо надышав «новое полотно», новый слой пара на стекле, рисуешь по новой. Утираешь сладкий пот и чувствуешь, что лучше не бывает. Рядом со мной трудится моя младшая сестра. Уже ясен ее легкий, покладистый характер. Мы весело толкаемся, сопим – тесные, теплые отношения за общим увлекательным делом. Приятно, оказывается, быть с другим человеком, не тобой. Я замечаю вдруг, что сестра взяла откуда-то гвоздь и рисует тонкие линии, рисунок ее затейливее, в нем вмещается больше – добавляет к рожицам сверху чудесные «кудри».
