– А давай, – я заранее ликую оттого, что скажу сейчас смешное, – ты мне дай свой гвоздь – а я тебе дам свой палец!
Мы смеемся… если бы все комнаты были бы так же озарены, так же полны азартной, веселой работой, как прекрасна была бы жизнь! И надо к этому стремиться, искать эти комнаты!
И вот, приехав в Казань, я увидел эти окна.
Другое пронзительное воспоминание – лето. На плоской утоптанной площадке перед домом в какой-то странной неподвижности стоит толпа пацанов. Сразу почувствовав – это в четыре-то года! – нечто цепенящее, странное, испуганно приближаюсь. Что так сильно, словно в сказке, заколдовало их?! Все взгляды неподвижно устремлены в одну точку, где за тремя оврагами и четырьмя холмами, совсем в уже недостижимой дали, горит оранжевая полоска заката, и на ней – крохотная черная «заплатка». Что это? Почему они смотрят так далеко? Какое имеют отношение к тому, что происходит там, в столь далеком, абсолютно недостижимом, нереальном? И вдруг вижу, что заплатка на фоне заката начинает двигаться по нему, перевожу изумленный взгляд на ребят и по гордому изгибу их губ понимаю: то, далекое, недостижимое, в их руках! Тонкая нить тянется меж пальцами аж туда, к горизонту! Там, в недостижимой дали, его бумажный змей: торжество, власть над пространством, сила разума и воли! Как важно ощутить все самое главное в жизни в самом начале, в «гнезде»! Сразу – и навсегда! А кто не помнит, откуда вылетел, – никуда и не прилетит.
Любимые руины
С сорок шестого года мы жили в Ленинграде, а летом родители-агрономы перевозили меня в Пушкин, где были их опытные поля. Поселились мы в каком-то то ли замке, то ли монастыре, в полутемной комнате со сводчатым окном. Зачарованный, ходил я летом по заросшему полынью двору вокруг полуразрушенного дома с высоким боярским крыльцом. Родители были весь день на работе, где живем мы, не объясняли – и это к лучшему: ничего не было слаще тех фантазий, что посещали меня в том пустынном, залитом солнце огромном дворе. Кем я только себя там не представлял! Первые мои «сочинения» появились именно там – лучших декораций нельзя было и представить! Появились рядом товарищи – но как будто тоже из моих грез: мы думали только о нашем «замке», открывали в нем все новые затхлые подземелья, манящие вглубь, но чаще всего заваленные обрушившимися сводами. Кто знает, не подари мне господь эти руины в самом начале моей жизни, сделался бы я потом фантазером-профессионалом, сочинителем историй? Почему-то именно руины, а не целые, пусть даже прекрасные дома, пробуждают фантазию! Особенно нас манил высокий белый (судя по остаткам стен) терем с полукруглыми окнами без стекол. Взгляд пронизывал его насквозь, а наверху, над острой черепичной крышей, непонятным образом уцелевшей, сиял круглый, золотой (в этом у нас не было ни малейших сомнений!) барельеф: всадник на золотом коне пронзает копьем дракона. Под теремом был пахнущий тленом подвал, заставленный круглыми железными, почерневшими после пожара коробками. Если коробку удавалось вскрыть, ножом или даже штыком (оружия и нашего, и немецкого тогда в Пушкине было полно), из нее вываливался – точнее, выпыливался – серый пепел, сложенный концентрическими кругами. Мои более опытные друзья почему-то шепотом сообщали мне, что у немцев здесь был склад кинофильмов, а точней, кинохроники. Теперь там появлялся какой-то страшный, мычащий (видимо, контуженный) человек, вытряхивал жестяные коробки (все заволакивалось черным) и с бряканьем складывал их в мешок. Говорили, делал из них электроплитки. Он нам казался страшным. Еще более страшная история была связана с золотым всадником на башне: сообщалось абсолютно достоверно, что один мужик полез туда, но сорвался и разбился насмерть. «Бог наказал!» – это тоже шепотом.
И только когда я покинул это царство, я постепенно стал узнавать правду о нем, помню, что с неохотой таинственность уходила. Узнал название – Федоровский городок. Построен он был, оказывается, по приказу Николая Второго вокруг храма Федоровской иконы Божьей Матери, семейной иконы русских царей. В этих странных домах жили служители церкви. В городке также работало «Общество возрождения художественной Руси», работали мастерские старинных ремесел, здесь бывали и рисовали Древнюю Русь И. Билибин, М. Нестеров, Н. Рерих, потом – когда здесь в первую мировую стал лазарет – служил санитаром Сергей Есенин, правда, больше выступавший со стихами на вечерах «в русском стиле», которые так любили посещать дочки царя, работавшие в лазарете санитарками, да и сам царь с супругой. И не случайно были построены эти терема в стиле а-ля рюс в подражание теремам прошлых веков: это была последняя надежда, последняя, отчаянная попытка императора Николая «возродить могучую Русь» – хотя бы здесь! Перед отъездом на фронт он зашел сюда, посетил мастерскую «Общества возрождения художественной Руси», посидел грустный – и приехал уже отрекшимся, и отсюда вместе с семьей был отправлен в Сибирь, откуда никто из них уже не вернулся. Все их надежды остались здесь… Но и меня почему-то неудержимо тянет сюда: недавно я вдруг признался одной знакомой, что главное мое желание теперь – чтобы рассеяли меня пеплом под дубами, стоящими на любимой моей поляне у Федоровского городка.
Южнее, чем прежде
Дождь все шел, шел и даже перестал. Газеты на улицах в своих деревянных рамах промокли от темной воды, и сквозь сегодняшнюю газету виднелась вчерашняя, а сквозь вчерашнюю – позавчерашняя. И уже чувствовалась зима, но топить почему-то не начали, и однажды утром, проснувшись, я увидел, как за ночь «поседела» сапожная щетка, оставленная на подоконнике. Те, кто должен был уже начать топить, вместо этого зачем-то рано, часов в шесть утра, стучали кувалдами по трубам, и звон шел по всему дому. Но холодно было по-прежнему.
Потом я поехал на работу. Последнее время я стал замечать странную склонность к самым простым делам: вот сейчас, например, долго резал большие куски чертежной бумаги на более мелкие. Надо это делать? Надо. Но не столько же времени! Спохватившись – что это со мной? – я встал, вошел в лифт и спустился на склад: последнее время я часто тут отсиживался. И вдруг кладовщик наш Степан Ильич протянул мне трубку на перевитом шнуре:
– Тебя.
– Ты спишь там, что ли? – голос начальника. – Поднимайся… В командировку поедешь.
Поезд в Одессу отходил ночью. Поспелов, мой напарник, был могучий сорокалетний мужик, самый большой зануда из всех, каких я только в жизни своей видал. Командировку эту он воспринял как жестокий удар судьбы. Вагон ему сразу же не понравился, он стал об этом говорить и говорил долго. Я слушал его терпеливо, понимая, что такое вот есть теперь в моей жизни, хотя раньше никогда не бывало. Но вот все в вагоне заснули, и я тоже заснул, потому что я очень люблю спать в поездах. Почти весь следующий день я спал у себя на полке, а за окном все было так же серо и дождливо. Уже под вечер я кое-как оделся, слез с полки, сонный и разбитый, и с незавязанными шнурками вышел в коридор. В стене вагона была маленькая ниша вроде алтаря, и в ней под краником стоял граненый стакан. Рядом в деревянной рамочке висело расписание: Дно – Витебск – Жлобин – Чернигов – Жмеринка – Котовск – Одесса. «Витебск!» – крикнул проводник. Потом он с грохотом поднял в тамбуре железный лист, прикрывавший ступеньки, спустились на землю. Рядом был другой путь, сейчас пустой, а за ним – здания.
