Не знаю зачем, но все-таки я вышел в холодную каюту, не совсем, конечно, довольный, прекрасно понимая, что ничего более приятного взамен душа я не найду, – но все-таки вышел. Я вдруг заметил, что корабль дрожит, дрожит все сильнее, и вид за окном, гора и домик на ней поворачиваются, и окно сползает с горы, и вот уже за ним ничего. Только вдали бетонная коса и красный маяк на ее конце, и он понемножку приблизился к моему окну, осветив всю каюту красным светом. Я даже видел, как вертятся в нем цветные стеклянные призмы, то расходясь, то накладываясь. Потом каюта снова побелела, и сразу за этим началось движение пола, медленное приближение этой стены, удаление другой, и потом наоборот – приближение той и удаление этой. Я вышел в мягкий коридор, там не было ни души, спустился по широкой лестнице, потом с трудом, нажимая на ветер, открыл дверь на палубу. Там тоже было пусто, большая поверхность некрашеного ровного дерева. Я погулял по этим бесконечным палубам, так никого и не встретив. За бортом была уже страшная тьма, и в ней чувствовалось большое пространство и полное отсутствие каких-либо предметов в нем. Я ходил очень долго и замерз, но замерз очень свежо, приятно. Я толкнул дверь наугад – и за ней были прекрасное видение, мечта, свет и тепло. Тут один за другим шли салоны, это так и называлось: палуба салонов. И везде уже сидели люди, ели ложками красную икру, сосали дольки балыка, резали жирных, тускло поблескивающих угрей с отстающей кожей, пили водку двойной очистки из больших экспортных бутылок. Рядом в нише помещался бар, маленький, круглый, мутно-вишневый, с облаком пара из кофеварки. Этот корабль куплен был за границей и предназначен для них, роскоши такой мы еще, видимо, не заслужили… что я попал на пробный рейс – удача, и все!
Проснулся я рано утром на широкой деревянной кровати, с ощущением свежести и удовольствия. Я побегал в трусах по каюте, принял душ, оделся и уверенно направился в кают-компанию завтракать (командировка такого рода была уже не первая, и я знал, как надо). Просторно, светло! Я сказал «приятного аппетита», набрал из фарфоровой чаши молочного супа, сел. В дальнем конце ел мичман Костя, с которым я вчера познакомился в музыкальном салоне. Это был очень красивый человек, тонкий, элегантный, сероглазый блондин с твердым взглядом. Я бы даже сказал, что у него был несколько рекламный вид. Но скоро я понял, что он знает об этом, какой он элегантный красавец, и понимает, что ничего в этом нет плохого, что, может, так и надо, но тут же слегка издевается над этим. В общем, такой человек, какие мне как раз нравятся. Окончательно я понял это, когда увидел его с женой, мяконькой, беленькой, с зелеными глазами и веснушками, которая заведовала тут развлекательной программой. Видно было, что в их браке есть элемент несерьезности, постоянного подшучивания. Когда я выходил, Костя стоял с ней у выхода и лениво говорил: «Ну шо решим? Можно по шлюпошной пойти, а можно по прогулошной».
Да, много на этом корабле красивых палуб.
Я тоже вышел – и вдруг увидел перед собой Ялту. Она спускалась белыми домами, садами, с какой-то безумной высоты, почти что с неба – к самому морю, к скользким обросшим камням.
Я стоял на шлюпочной палубе, глядя вниз. Шла посадка, и длинный деревянный трап прогибался от людской тяжести, и шестеро вахтенных во главе с пассажирским помощником с трудом держали этот напор горячих, влажных тел, иногда пропускали по одному, и тот бежал, пружиня трапом, и исчезал. Вообще дело было серьезное, все рвались на корабль, с билетами и без билетов, словно ожидая именно здесь найти наконец-то счастье, которое они давно заслужили. Только несколько человек там, внизу, выделялись своим спокойствием и неизмятой одеждой. Они стояли кружком, и один из них разгибал проволочки на шампанском, а на чугунной тумбе в газете лежал мокрый виноград. По их движениям, сочным голосам, по их лицам, не измученным суетой, угадывалась их принадлежность к ялтинскому дому отдыха ВТО. Потом мы плыли с ними вместе, и мне все больше нравились их самоуверенность, постоянно хорошее расположение духа и, так сказать, это их высокое легкомыслие. Посадка почти закончилась, и они спокойно вошли, и никто даже не спросил у них билетов. Сразу после этого шестеро матросов вынули трап и положили его на барьер, вдоль корабля. Помогая друг другу, они стали выдергивать толстый волосатый канат, служивший перилами, из колец. Потом сложили к середине стоячие железные прутики с кольцами и покатили трап, оказавшийся на колесиках. Они разогнали его по асфальту, как самокат, и у кормы резко развернули. Сверху спустился крюк, подцепил трап и, качнув, утащил его наверх, почти к самой трубе. Оказавшийся рядом со мной матрос, рыжий пацан лет семнадцати, стал крутить скрипучее колесико, и снизу к нам подтянулся плетеный пахучий блин из лыка, который предохранял корабль на стоянке от ударов его об стену. Тем временем с чугунных тумб сбросили петли троса, трос пополз и втянулся внутрь, корабль задрожал и стал незаметно отходить кормой, открывая большой треугольник воды.
Был уже двенадцатый час, и на нагретой деревянной палубе у бассейна стояли пустые плетеные кресла. Я уселся в одном из них, закрыв глаза и вытянув шею. Солнце наконец-то распуталось с мелкими желтоватыми облачками, которые донимали его с утра, и теперь светило ровно и горячо. Бассейн занимал сводчатую стеклянную галерею, уходил вниз, в прозрачную воду, гнутыми трубами перил и рубчатыми резиновыми ступеньками. Дно бассейна, казавшееся ближе, чем оно было, выложено цветным кафелем, образующим силуэты рыб. В глубине, у самого дна, были вделаны толстые стекла, и из-за них светили в воду прожекторы. От бассейна шли мокрые следы, они вели в кожаный и непромокаемый бар «Русалка», где продавали горькое польское пиво, сосиски, кофе с жареным миндалем.
Рядом со мной на тугом маленьком сиденьице разместился румяный кудрявый толстяк. Все вызывало у него восторг. Мы разговорились, и он сказал, что он оркестрант, пианист. Он и его ребята должны играть вечером, а остальное время свободны. Я давно уже не встречал человека, которому бы так повезло в жизни и чтобы он так открыто радовался, не стесняясь. Мы сидели, глядя на широкий белый приглаженный след от кормы до горизонта и на огромных чаек, неподвижно висящих над кормой. Особенно я заметил одну, целый час не шевельнувшую ни перышком. «Ишь, как парят!» – сказал я пианисту. «Да, – задумчиво произнес он. – Насобачились!» И мы опять замолчали.
Я шел на обед с мокрыми волосами, приятно чувствуя разгоряченное тело. Я пытался вспомнить свои городские неприятности и если и вспоминал что-то, все равно никак не мог понять: неужели этого было достаточно, чтобы повергнуть меня в ту яму, в которой я находился перед отъездом? И тут у входа в кают-компанию я столкнулся с моим коллегой Поспеловым. Он мрачно брел по коридору в черном пиджаке, осыпанном перхотью. Мы молча съели лангеты и компот, так же молча встали, сели в лифт, спустились до конца, открыли все люки, спустились в наш холодный, пахнущий мышами погреб, подошли к черной шершавой стойке, выдвинули по направляющим нужный нам блок. Профилактика… Мы молча работали часа два, и он все сохранял свое гнусное выражение. И тут меня охватила ярость. «Ах ты, гад, – подумал я, – сколько же можно всех давить? Да ведь сам ты ни черта не умеешь, только давишь и давишь, я буду не я, если здесь тебя не пересижу!» Мы включили все экраны, и на одном выплыли зыбкие волны, а по другому, словно стрелка по часам, медленно двигался луч, и после него на экране ненадолго оставался неясный контур берега, вдоль которого мы шли. Мы решили прошерстить всю акустику, раз уж мы здесь, – «глаза» и «уши» корабля. К вечеру мой напарник завибрировал, стал поглядывать на меня и потом – это было уже часа в два ночи – отправился якобы за оловом и не вернулся. А я вылез наверх только утром, вместе с акустиком, сдавшим смену. Подошел, понурясь, Поспелов. Теперь я мог «размазать» его, но не было желания. Я жадно «вдыхал» всеми чувствами окружающее. Было очень холодно. Корабль стоял. Вдруг приподнявшийся ветер словно приподнял и белесый берег, едко запахло. Цемент!.. Значит – Новороссийск. Прямо под нами была широкая бетонная причальная стенка на обросших тиной столбиках. К стенке привалились ржавые корпуса барж. Тихие молчаливые люди, свесившись со стенки вниз, выдергивали время от времени из воды спокойных, мохнатых бычков совсем под наш корабль. Поднималось красное солнце.
