Обедал я скромно, в столовой – но удаль была и здесь. Когда я сказал: «Маловато чего-то мяса», старый седой грузин на раздаче стал метать на тарелку куски: «Хватит, дорогой? Не стесняйся – говори!» – «Послушайте, – спросил я, – чего вы такой веселый? Получаете много?» – «Да, – сказал он, – девяносто рублей. Да еще за бой посуды вычитают. Так что прилично». – «Но зато у вас сад, наверное, лавровый лист?» – «Лавр – хорошее дерево. Только нет у меня, замерзло. Свободен теперь!» Он засмеялся, еще раз утвердив меня в мысли, что на одни и те же деньги можно жить и богато, и бедно. И что живут они просто, и никаких исключительных причин для радости у них нет, и веселы они так от тех же самых причин, от которых мы так грустны.
Потом я оказался совсем уже в пекле, и электричка, немного проехав по этой жаре, вдруг остановилась в нерешительности, словно спрашивая: «Что, неужели дальше?» Потом дергалась, немножко ехала и снова вопросительно останавливалась. В вагоне все разомлели, блаженствовали. Появились два контролера в расстегнутых кителях, по телу их стекал пот, холодные щипцы они прижимали к щекам. В вагон они не вошли, сели на резные ступеньки и тихо плыли над самой землей. Вот простая облупленная будочка, на ней табличка с веселыми червячками – названием по-грузински. Сверху спускается деревянный желоб, по нему стекает мыльная вода, и под ней растут из земли большие полированные листья банана. Дальше поднимаются горы, уходят в облака, и уже там, где, по всем статьям, должно быть небо, вдруг открывается лиловая или фиолетовая плоскость, и на ней еще что-то происходит. Но жара – я вам скажу! Из крана хлещет вода, я подбегаю, и холодная вода течет по мне, я уезжаю, но она впиталась в рубашку, трясется капельками на волосах.
Южнее, южнее!
В Сухуми по улице шла высохшая старушка, вся обернутая в черную марлю, и старик, тоже весь в черном, в задранной кверху кепке. На груди у них круглые фотографии с изображением умерших родных. Они идут быстро, их лица и тела сухи, в них нет ничего лишнего.
Я купил в магазине, обвешанном мушиной липучкой, длинный, как палка, белый пресный батон и, грызя его, поехал дальше.
В Батуми тучи лежали прямо в городе, было пасмурно, тепло и влажно. У причала стоял мой корабль… ну, во всяком случае, чем-то похожий… пока я решил не уточнять. Я сидел в деревянном плавучем ресторане и пил дешевое сухое вино, а вокруг кричали что-то непонятное гости – как мне показалось, более светловолосые, чем те, с кем я напился вчера… А в Аджарии уже! Потом они встали и под руководством метрдотеля, рыжего краснолицего человека, под его команду, стали раскачивать ресторан, шлепая им об воду, хохоча. Насколько их легкомыслие мудрее нашего глубокомыслия! Как много мелкого, занудного слетает с нас в этой стране! По набережной ехал старик на ржавом велосипеде, толкая ногу рукой. У берега пыльная машина уткнулась носом в дом. На нем странная вывеска – на грузинском и на русском: «Смешанные товары». Кто же, интересно, их смешал? В порт по широкой дуге входил маленький катер «Бесстрашный». Ну ладно, бесстрашный. А чего, собственно, бояться?
Уроки Грузии
Я мчался на автобусе в аэропорт. Алазанская долина простиралась внизу, крыши домиков в густой зелени казались маленькими. Широкие ухоженные поля, а на дальних склонах – ровно «расчесанные» ряды винограда. За виноградниками темнели поднебесные горы Главного Кавказского хребта, защищающего эту благословенную долину от непогоды.
За дни, проведенные здесь, мы снова вспомнили после долгой разлуки, за что мы так любим Грузию: за праздничное восприятие жизни! Веселись – а проблемы подождут, в конце концов, не мы же должны искать их, а они нас. И если мы будем непредсказуемы и свободны, то нас не найдут! Закончившийся тут литературный фестиваль, который мы покидали, носил название, которое у нас в России вряд ли бы официально одобрили, – «Поэзия и вино».
Здесь не приняты негативные эмоции. Мужчины здесь горды и прекрасны. Откуда мужская гордость? Неписаный, но общепринятый закон: если тебя на рассвете привозят на машине, выгружают и с почтением доводят до дома – это вовсе не позор для мужчины, а знак его безупречной репутации и уважения к нему. Надо радостно проводить, уважительно встретить, раздеть мужа, уложить, если он утомлен, – это почетная миссия каждой жены! Мужчины поэтому в Грузии не придавлены, как у нас, и не просыпаются в отчаянии и раскаянии – а просыпаются гордо: их не в чем упрекнуть, они живут как положено!
И жены должны беспокоиться лишь тогда, когда подобные происшествия вдруг прекращаются и муж дома сидит. «Что случилось, Гиви? Ты не заболел! Ах, уходишь? Ну, слава богу!» Такой муж – гордость жены. Поэтому и женщины тут горды и величавы: кровь царицы Тамары в каждой из них.
Гордость – главное тут. Только здесь освобождаешься от рабского страха перед секундной стрелкой: мы ведь хозяева жизни, а не рабы! К этому сладкому чувству привыкаешь не сразу. Сперва я одолевал всех вопросами: «А во сколько начало семинара?», «А во сколько именно мы выезжаем на экскурсию?». Лица их мучительно морщились: зачем пригласили мы этого зануду? Неумный человек!.. Но я быстро умнел. Что значит «когда»? Когда захотим! Не время нами командует, а мы – им! Сладко жить, перейдя «на грузинское время», – чувствуешь себя человеком. И с пространством мы делаем что хотим: один грузинский писатель вдруг сообщил, что вместо нашего семинара очутился в Зугдиди – и новость была встречена криками одобрения! Широкая жизнь.
Перед отъездом мы сидели в доме на склоне горы, в гостях у внука великого грузинского поэта, и вид ухоженной Алазанской долины вселял абсолютную уверенность в правильности выбранного жителями долины порядка.
– За каждой гроздью винограда надо ухаживать, как за отдельным ребенком! – говорил хозяин.
И вдруг потемнело, и с громким шорохом выпал град. И земля побелела. И хозяин вдруг побледнел.
– Это серьезно? – почему-то шепотом спросил я.
– Очень. За пять лет, что я здесь, такое впервые, – ответил он так же тихо.
Похоже, что в Грузии считается позорным паниковать. Град продолжал стучать по перилам. Мы слегка опаздывали, но бежать – в такой ситуации – было позорно. Мы выпили за Грузию, за Россию, за возобновление дружбы, простились, получив в подарок каждому по бутылке вина, сделанного хозяином. И лишь когда мы, съехав с холма, обернулись на его дом с красной черепицей, мы увидели, что хозяин вышел в длинном плаще и широкой шляпе и ушел в виноградник. И вдруг – радуга поднялась над долиной, как ручка корзины!
В самолете было тесно, темно. Мы разогнались, чтобы взлететь. Многие грузины крестились, но не униженно, а как-то гордо. И вот мы попали в сплошную мглу. Праздник кончился? Двигатель натужно гудел. И тут мгла оборвалась, хлынуло солнце, и ухо сидящего впереди вдруг расцвело, как алая роза.
Не спать, не спать
Хорошо, свесившись с верхней полки, вдруг увидеть, что за ночь оказался совсем в другой жизни. Дома – сразу видно, не наши: другие окна! Незнакомая речь: вдоль путей идут двое рабочих, грязноватых, заляпанных, но все равно, как-то по-своему, а не по-нашему. И так свежо вокруг, просторно, самое раннее утро…
