Я торопливо оделся – пока ничего еще не встало между мной и этим утром – и выскочил во двор. Успею? Ухвачу? Во дворе – красота. Солнце свесило с крыши свою ногу – и почти достало до земли. И правда – как в детстве: в сильный мороз изнутри слипаются ноздри, а пальцы в носках заледенели и друг о друга скрипят. И вдруг это получится: я уйду в страну счастья и останусь там навсегда?
Из ворот завернул направо. Лед на Мойке был выпуклый, рябовато-белый, словно не черная вода замерзла, а белое молоко. От этого сияния по щекам извилисто потекли горячие едкие слезы, смораживая, скукоживая щеки. Потому, наверно, так сладок мороз, что ты особенно остро чувствуешь: ты живой, горячий внутри.
Вдали по льду кто-то бегал, сновали черные точки. Сощурился изо всех сил, вглядываясь туда. Дети! Вспомнил: однажды и я выскакивал на лед, задыхаясь от страха и восторга. И почему-то мы с другом были без пальто и без шапок в такой день. Почему? А чтобы запомнилось ярче. И так же грозно дымилась черная полынья под мостом, где, видимо, выходила труба. Долго смотрел, щурясь.
Однажды, в те далекие морозные и счастливые дни, когда хотелось сделать что-то невероятное, перебегал по льду через Фонтанку наискосок в Дворец пионеров, и провалилась вдруг правая нога, оказалась подо льдом, и ее как-то стало тянуть в сторону течением, словно река хотела оторвать ее от меня. За спиной ремонтировался дворец Белосельских-Белозерских, и там кричали рабочие, но я постеснялся кричать, медленно выполз и осторожно дополз до противоположного спуска. И вбежал по мраморной лестнице в огромный резной шахматный зал Дворца, насквозь просвеченный ярким морозным солнцем. Все кинулись ко мне – и преподаватели, и ребята. Оказывается – все они видели, как я добирался: сперва увидел один, потом все остальные. То был единственный миг моей славы в мире шахмат!
Но зима обостряет все чувства до сих пор. Помню, как я, уже став своим в военно-промышленном комплексе, однажды летел к своему другу в далекий гарнизон, куда он, умница и отличник, попал после института. Говорят, там дикий холод и невозможно жить, – а я вот лечу к нему как ни в чем не бывало: друзья есть друзья, и морозы нам не указ. И помню ужас и восторг на пересадке в Красноярске. Тогда нужно было идти от трапа до аэропорта пешком. Волосы превратились в ледяные иглы и кололи нежную кожу головы. Теплый свитер и шапку в оттепельном Ленинграде я сдал с багажом и переходил это ледяное пространство в легком пальтеце. Из всех дверей аэропорта валил пар.
Чуть отогревшись в зале, узнал от моих спутников: багажник нашего лайнера заледенел, и багаж не вынимается. Ждут специальные разогревальные машины, которые сейчас пытаются разогреть предыдущий лайнер – а потом уже наш. Но мой вылет дальше уже объявлен! Я подошел к стойке. Те развели руками… «Так вы летите?» – «Лечу!» – «Тогда бегите». И я выскочил на солнце и мороз. Большего отчаяния и восторга я не испытывал никогда. Самолетик был маленький – летающая консервная банка, промерзшая насквозь, стюардесса была в тулупе и ватных штанах. Летчик сидел как-то небрежно, наискосок, дверка в его кабину была распахнута, и он смотрел вовсе не вперед, а на нас. «Ну ты и оделся!» – сказал он мне, впрочем, довольно спокойно: чего только они не видали тут! «Да я ненадолго!» – лихо ответил я, и летчик усмехнулся.
Друг встретил меня и тоже изумился, почему я так легко одет. «Да ради тебя, дурака, бросил теплую одежду, чтобы ты чувствовал, как я тебя люблю!» – сказал я. А так, может быть, и не признался б в любви – а тут, на морозе, даже слезы потекли.
И друг подвиг мой оценил, раздобыл сверхсекретный военный спецтулуп, и когда мы вечером, пьяные, шли по его поселку и к нам то и дело подходили патрули, друг гордо говорил мне: «Покажи им штамп!» И я гордо отворачивал полу того тулупа, показывал какой-то загадочный черный штамп на отвороте, и нам отдавали честь. Сильный мороз как-то приподнимает душу, толкает на подвиги, напоминает, что человек и окреп в противоборстве с природой. Ах, ты так? А я не уступлю! А не было бы того – чем бы я теперь гордился? Сильный мороз подбивает русского человека к лихости и веселью.
И сейчас я вдруг заметил, что лихо и весело перехожу мост и в нагретую булочную врываюсь с такой радостью, какой не испытывал уже давно.
Лето на краю света
Трудно даже поверить: внизу, под иллюминатором самолета – Северный Ледовитый океан! И хоть уже начало июня – он все равно Ледовитый! Розовые льды громоздятся друг на друга, какое-то их движение происходит – но воды не видно нигде. Похоже, навигация еще не началась… или ее просто не видно в этом огромном пространстве. Летим так уже пять часов – и внизу ни кораблика, ни домика, лишь сиянье льдов. Да, отсюда видно: не так уж много места отвоевал человек на земле! Снижение – и такие же безжизненные холмистые равнины – рыжие, снег кое-где. И – обрыв. Дальше пусто. Край света!
Баржа идет через лиман с бурой водой, на том берегу на холмах – яркие кубики домов, высокая новая церковь, на самом конце земли раскинул руки огромный Николай Угодник, покровитель мореплавателей. Дальше начинается пространство дикое, безлюдное, дальше глаз не видит ничего, там загибается земной шар… Но оттуда, как ни странно, порой появляются корабли.
За церковью и прямоугольным домом культуры лежит посреди небольшой площади тот, ради кого мы и прибыли: в знакомых очках и кепке, но весь из бронзы – и, чуть улыбаясь, вглядывается в бесконечную водную даль. Мальчишки, брякая досками на колесиках, пытаются взлететь на низкий гранитный постамент памятника, из которого вырастает скала, на которой вольно раскинулся «Чукча номер 1» – писатель Юрий Рытхеу. Победивший такое пространство – и теперь подаривший его нам: девять часов лёта над сверкающим льдом! Ушедший из этого клинышка земли в Большой мир и вернувшийся знаменитым: памятник его вокруг всего света сюда везли – «земных дорог» сюда нет!
Пара дней официальных церемоний в честь нашего бронзового друга, вручали премию имени его – и наконец попадаем в «нормальную» местную жизнь! Сидим, набившись битком, в рабочем вагончике без окон, за длинным столом, закиданным рыбными скелетами и уставленным бутылками, и – поем! Вернее, по-настоящему поют, соревнуются двое – блондин и брюнет. Первый – сухощав, даже изможден, втянутые щеки, светлые глаза, красная кожа, татуировка на пальцах, яростно бьющих по струнам: «Се-верр-ный вар-риант!» Хит явно его собственного производства. Второй – длинноволосый тучный брюнет, заполнивший весь угол, с черными задумчивыми очами, поющий медленным басом тягучие старинные песни, местный диакон, как шепнули мне. Блондин, едва дождавшись, как тот закончит, врывается своим хрипом, напором, биением струн… И – тоже успех! В коротких промежутках меж песнями мы еще успеваем спорить, кто лучше.
Выхожу на деревянную лесенку передохнуть. Уходят пологие сопки, на них зеленеет трава, в ней – мириады комаров: попробуй сунься! Моросит дождик. День хмурый… Вернее, ночь. И до ближайшего теплого климата – тысячи километров! Море кажется каким-то инопланетным – бурое, непрозрачное. Волны вынесли поплавки наши почти на берег. Называется, выехали на рыбалку! Зато другие этим занимаются: у плавучего крана, в углу между ним и берегом – громкие шлепки, чавканье, из воды вылетают высоко и нарочно громко шлепаются огромные косатки, похожие на торпеды: загнали рыбный косяк в угол и с хрустом жрут. На краю крана сидят рыбаки – и только успевают вытаскивать: рыба предпочитает такую смерть, хотя бы за наживку.
