– Батя мой!.. Ни хрена, правда, не слышит. И соображает с трудом. На «Серпе и молоте» молотом бухал – оглох давно.
Смотрел старичок тем не менее сердито.
– Денег прошу у него на бизнес – не слышит ни хрена!
Заснули мы с Никитушкой на палубе катера – все же надо его оберегать. Проснулись мы рано, от крика:
– Пошел вон!
Как глухие-то громко кричат!
– Чтобы я, старый коммунист, в твоих спекуляциях…
Коля-Толя стоял на берегу, батя кричал из окошка вровень с землей.
– На вот! – Батя вдруг вышвырнул в окошко никелированный таз – белый изнутри, красный снаружи. Таз, проскользив по пуху, звонко стукнулся об ограду из сплошных, слегка вытянутых кверху чугунных «нулей».
– Лютует батя! – Коля-Толя сказал. – Бесится, что я его коммунистическую дурь в себя не впитал! Вот таз мне швырнул. Каждый такой раз говорит мне, что я не его, что я по каналу вот в этом тазе приплыл – и он только вскормил меня, воспитал. Воспитал – это мы еще посмотрим! И еще поглядим, откуда я приплыл, в этом тазе! – Он гордо поглядел вдоль изогнутой набережной, потертых фасадов убогих старых домов. – Я ж и чувствую, что я не евоный… думаю – с одного из этих дворцов! – Он кивнул вдаль.
Никита возбужденно глянул на Колю-Толю. Никита тоже на генеалогии помешан. Барон!
– Ну… так плывем? – взволнованно произнес Никита.
– «Плывем»? – Я показал на сладко спящих в мягком пуху бурлаков. – Вон основная движущая сила общества вповалку лежит!
Никита яростно глянул. Ярость эта его знакома мне. Я и в его-то аристократическом происхождении сомневаюсь, и это бесит его…
– Ты вообще ни во что не веришь! – заорал на меня. – И плыть не хочешь! Вот мой друг! – Колю-Толю приобнял.
Видимо, плохо выспался.
– Счас сделаем! – Коля-Толя сказал.
Вот они теперь друзья! А я кто? Безродный изгой, никому не интересный, духовно пустой.
– Кто понимает – тот главный! – Коля-Толя произнес. Хоть на гербе его вырезай! Аристократические замашки уже бушевали в нем. – Ну? Почапали?
Ко мне это приглашение вряд ли относилось, но я пошел… Нужен же двум генералам мужик?
Мы прошли по пуховому ковру (в пуху желтели мелкие семечки), прошли под низкой аркой в сырой, просевший к середине двор, через еще более низкую арку в совсем крохотный второй двор с облупленным флигелем и занимающей весь его фасад широкой каретной дверью. В глухом углу двора, где никогда не бывало солнце, сохранился серый тощий сугроб: середина вытаяла, и теперь он напоминал крыло.
– Вот… – озираясь, произнес Коля-Толя взволнованно. – Тут такая шпана жила! Все в зоне нынче. Я один уцелел. Ну – благодаря бате, конечно… этому, – добавил он. Явно расстроен их ссорой был. – Ну ладно! – утер глаза.
Дверь на грязных чугунных петлях медленно повернулась, и мы вошли под тусклые своды. Щелкнул выключатель. Так вот где его рай! Коля-Толя, оказывается, автомобилист! Но главное его увлечение, похоже – механика, а не езда, у нас так в основном и бывает: ржавый корпус «Запорожца» стоит осями на кирпичах, вокруг масса запчастей. Полки, стеллажи – все заставлено.
– И наш подшипник тут есть? – проговорил Никита.
– Вашего тут ничего нет! Есть мое! – звериный оскал капитализма снова проступил в нем.
– А катер – чей? – озверел и Никита.
– Ну катер… наш. – На некоторые социалистические уступки Коля-Толя все же пошел. – Я ж лучший автомеханик в Коломне был! – Больше его волновали собственные переживания. – Пока не начался этот бардак! Эти… устроили!
А я-то считал, что это, наоборот, он виновник перемен.
– Да… жизнь обломала меня! – произнес Коля-Толя скорбно, имея тут в виду многое, в том числе и недопроявленный аристократизм.
У Никиты тоже все смешалось. По женской линии матери Никита барон, барон Бьердерлинг – один из них установил, как утверждал Никита, памятник Пржевальскому в Александровском саду. По отцу мама – Гнучева. Фамилия полицмейстера, в честь которого мост через Мойку на Невском назывался одно время Полицейским. Коля-Толя тоже аристократ… в худшем случае – незаконный, спущенный на воду в тазу! А приемный отец его – оглохший молотобоец-коммунист… Вот как сплелось! А папа Никиты, Аркадий Дубрович, не пришедший с войны, – еврей по национальности… Все тут наше, родное сплелось… Так куда же нам плыть?
Коля-Толя, однако, решительно снял со стеллажа подшипник, протер рукавом.
– Все! Сейчас поплывем!
Мы пошли обратно.
– Ты соображаешь, нет? – попридержав Никиту, я зашептал: – Чтоб человек из таза нами командовал! Куда мы поплывем?
Ус Никиты задергался… «Ты вообще не веришь ни во что!» Все ясно!
Вперед, значит? Аристократические замашки до добра не доведут… «Два мудреца в одном тазу отплыли в страшную грозу…» Да чего уж там – два! Три!
Мы спустились на катер. Стук молотка по железу не разбудил бурлаков. Мы разъяли крестовину, гибко соединяющую части карданного вала, выколотив из пазов оси старого подшипника, вколотили новый (я бы сказал – относительно новый!), зажали стопорными кольцами… Плывем!
Никита ткнул грязным пальцем в кнопку. Двигатель заработал. Почти уже забытый звук!
Вдруг из-под арки показалась женщина, медленно шла к нам, переваливаясь на опухших ногах.
– Погодь! – проворчал Коля-Толя.
Мы долго ждали, пока она подошла к парапету, ряду чугунных нулей. Приспущенные простые чулки, бесформенное тело в какой-то рясе, тройной подбородок и – маленькие, добродушнейшие глазки.
– Клавдея Петровна! – отрекомендовалась она нам.
– Ну это мать моя… вроде, – буркнул Коля-Толя.
Слово «вроде» не рассердило ее.
– А, – произнес Никита.
– На вот, возьми хоть! – Она заботливо протянула через перила прозрачный пакет. В нем проглядывали веревка и мыло. Странный подарок сынку!
– Этот, что ли, прислал? – проворчал Коля-Толя, забирая пакет.
– Батя-то? – произнесла она добродушно. – Да нет, он в Усачевские бани пошел.
– Ясно! От него дождешься! – Он яростно швырнул пакет в каюту. – Да это, – счел нужным объяснить, – веревка, мыло… постирать, высушить! Ну все! Покедова! – махнул рукой.
Мы вырулили по широкой дуге.
– Еще неизвестно… откуда я приплыл! – бормотал Коля-Толя, имея в виду таз.
Стоя за рулем, Коля-Толя гордо поглядывал на проплывающие мимо ампирные домики, некоторые с гербами на остром «скворечнике» наверху. Подбирал себе герб? Червленое поле с лентой, с изображением таза на щите, в профиль и анфас… чем плохо?
Мы вырулили тут как раз в неаристократическую часть города. С одной стороны канала по шумной Садовой гремел трамвай. За рельсами грязно желтел понурый Никольский рынок с галереей под сводами.
