Справа вставал бело-голубой храм Николы Морского со знаменитой ступенчатой колокольней.
– Может, меня крестили там? – Коля-Толя взволнованно пробормотал.
Да нет. Если б крестили – в тазу бы вряд ли отправили!
Мы причалили слева, у трамвайных путей, у старого Пикалова моста. Поднялись по гранитным ступенькам, переждали грохочущий трамвай. Походили, вздыхая, вокруг рынка. Переулки вокруг были неказистые – Дровяной, Щепяной. На Никольском рынке, как видно и по известной гравюре, продавали дрова.
– Может, – Коля-Толя усмехнулся, – из полена сделали меня, как Буратино?
Думал он при этом явно о другом – о тех «приемных» родителях, которые «выловили и воспитали» его.
Ходили под навесом галереи. Маленькие зарешеченные окна, за ними длинные тусклые «дневные лампы».
– Завод «Эмальпосуда»! – воскликнул я. Теща тут работала!
Рядом был магазин. Волнуясь, мы вошли. Тазы! Снаружи красные, белые внутри! Отсюда Коля-Толя и выплыл? Может, ветреная работница «Эмальпосуды» и пустила его по волнам? Страшная мысль: не родственник ли? Что-то волнующее я тут вынюхал и «для себя». Точно! В магазине этом и керосин раньше продавали, и я с бидоном сюда ходил – еще тещу не зная. Помню все: жестяное корявое корыто, вделанное в прилавок, тяжело колышущийся желтоватый керосин, свисающие с поручня три жестяные уточки-ковши. Большой (мятый весь), тускло мерцающий – литровый, средний – пол-литровый и маленький – четвертинка. Зачерпывали, гулко опрокидывали керосин в бидон. Запах при этом свежел, усиливался. Сладко кружилась голова. Лет десять жили мы так. На полках таяло землистое мыло… Клавдея Петровна нас снабдила таким (видно, после войны запаслась). Свисало мочало. Да – насыщенное было местечко. Мы с Никитой тактично вышли, оставив Колю-Толю наедине с тазами.
Все? Приплыли? Мы с Никитой спустились на катер, ждали, сидя на корме. Как он там? Поглядеть? Но тут он сам появился на ступенях.
– Ну? – с вызовом проговорил он. – Чао-какао?
Мол, не нужен я больше вам?
– Куда ты? – пробормотал Никита.
– К этому назад – не пойду! Сдохну тут.
– Ну зачем же? – воскликнул Никита. – Плывем!
Лучше вместе – красиво погибнем! Коля-Толя, подумав, спрыгнул.
– Да… недалекое мое происхождение оказалось! – произнес Коля-Толя горестно. – С завода «Эмальпосуда» я.
Сказать ему, что и моя теща отсюда?.. Но слишком родственных связей с ним побоялся.
– Ничего! – Как мог, я утешил его. – Зато против течения выгреб! Новорожденный. Геркулес прямо!
Теплые чувства даже возникли. Подшипником мы теперь скованы с ним навек.
– Ты знаешь, – и Никита подключился, – после революции многие аристократки на фабриках работали – происхождение скрывали. Моя – на табачной! – всхлипнул. – Там и приучилась курить.
Коля-Толя дружески сжал ему плечо. Аристократ аристократа всегда поймет! Вперед!
Никитушка врубил двигатель. Нас покачало на «свальном» течении – канал Грибоедова пересекался тут поперечным Крюковым каналом. Ну? К Фонтанке? Там самые знатные дворцы! А тут… тесновато тут! Гулко. Свернули в узкий Крюков канал. Скромный домик Суворова-Рымникского Колю-Толю не взволновал.
Но вот-выплыли на Фонтанку. Простор! Закачало. Стайка сереньких уточек устремилась к нам – интересуясь, видимо, что-нибудь поклевать. Справа, за темно-синим куполом Измайловского собора, вздымались краны судостроителей. Там родной завод! И засекреченная Никитушкина диссертация плыла, расклевываемая рыбками-шпионками… Хватит, горбатились там! Свернули налево, в более-менее аристократическую часть. Порадовал сфинксами Египетский мост. Величественная усадьба Державина. Ну он уже кого надо благословил. Нас вряд ли одобрит. Обуховский мост, пропускающий по себе грохочущий Московский проспект. Мелькнула вдали уже слишком знакомая нам Сенная площадь… Прочь! Убогий Горсткин мост, упирающийся в дом номер сто – заводик с запыленными стеклами.
Семеновский мост пропускает через себя шумную Гороховую, ведущую на Семеновский плац, где Достоевскому завязывали глаза, грозя казнью… Позади!
Пешеходный Лештуков мост, в створе Лештукова переулка.
По Фонтанке уже с натугою шли, против течения – замыкали круг.
Дальше были очень высокие дома. Грело ощутимо уже: многие окна распахнуты, из них торчат, сушатся матрасы, как языки. На одном, высоко-высоко, лежал человек и смотрел на нас. Интересно ему, наверно, видеть с высоты наш катерок, прущий против мощного течения… Не хотим из этого города уплывать! За Чернышевым мостом с башенками дворы пошли. Коля-Толя оживился.
– Думаю, тебе надо раздеться и лечь в таз, – я присоветовал. – Так скорее узнают тебя!
– Ничего! Генетическая память мне самому подскажет, – заносчиво произнес он.
Тут успевай только ее включать! Красный изящный домик Голицыных. Напротив – Аничков дворец, подарок Екатерины Второй фавориту Разумовскому… потомства, вроде бы, не было у них… Потом Потемкин тут жил. А на другом берегу – пышный, багровый Белосельских-Белозерских дворец.
– Ну?! – азартно глянул на Колю-Толю Никита… мол, выбирай!
Расщедрился! Но Коля-Толя молчал, как и генетическая память его. С Аничкова моста, меж укротителями коней, на нас глазели прохожие. Проплыли под средней аркой, под гулкими сводами… Ну?! Слева – роскошь Шуваловых, справа, за чугунной оградой, – замок Шереметевых! Разбегаются глаза! Богаче матушки Екатерины Шереметев, бают, был! Коля-Толя молчал. Не узнавал замков. Не по нам эта роскошь – хоть и восхищает она. Какие мы, к черту, аристократы! Нормально бы прожить!
У Симеоновского моста – острая, барочная еще, церковь Симеона и Анны. Поставленная еще Петром по случаю рождения дочери Анны… если и родственники мы тут – то очень уж дальние.
За мостом уже пошел цирк. За ним – мрачный Михайловский замок. Напротив, за рекой, домик Тургенева, откуда Пушкин глядел на «приют угрюмого тирана, забвенью брошенный дворец». Перед ним изогнулся красивый зелено-золотой Второй Инженерный мост – без воды под ним. Тут раньше проходил ров, который должен был защитить Павла, но не защитил. Дворцовый переворот, с убийством. После его засыпали… ров, я имею в виду.
Коля-Толя нервно позевывал, и взгляд его уже был угрюм: ну их, эти гербы! Кровью пхнут.
Нас замотало у развилки Мойка – Фонтанка. Шумные уточки окружили нас. По Фонтанке в Неву – и в Ладогу?!
– Дай! – вдруг бешено заорал Никита, хватая штурвал.
Он стал лихорадочно сворачивать в Мойку… Не уплывем из города! Нет.
– Так я туда ж и хотел! – Коля-Толя обрадовался.
По городу будем шастать: тут все под рукой. Мы вплыли в тихую Мойку. После встречного ветра на просторах Фонтанки тут казалось тихо. Было солнечно, тепло. С тихим шелестом откупоривались уши, закупоренные на ветру. Мы постояли… Блаженство! Пушкин здесь прохаживался, в домашних туфлях. Писал: «Летний сад – это мой огород».
