Маячит Фонарный мост. Здесь в Фонарной бане мы с Никитушкой мыться любили! Да и любим… Тут, может, плавание и закончим. Но не сейчас! Дальше – Почтамтский мост, (одно время – Тюремный), изысканное сооружение в стиле «модерн». А справа – серая конструктивистская громада, послереволюционный изыск – Дом работников связи, или – «Дом случайных связей» (ходили сюда на танцы). Помню «учителя танцев», учившего нас культурно танцевать – манерного, прилизанного, с орденом Красной звезды на потертом лацкане. Сколько уже было всего! Вон в тот маленький домик за Тюремным мостом (предпочитали, изгаляясь, его так называть), помню, девушку провожал, прижимал ее к мусорным бакам. Теперь там, похоже, детский сад. И тогда, видимо, был… Воспитательница? Не помню ее лица. Помню объятия, колотун, волнующий аромат мусорных баков. Надо бы гара-еры выпить – жизнь свою помянуть!
На другом доме увидел совсем другой эпохи след. Надпись – «Плиссе и гофре». Наши пятидесятые… забытые больше всех!
И вот – огромный желтый дворец. Юсупов тут с Распутиным расправлялся, в шикарных интерьерах. На другом берегу – однообразные Конногвардейские казармы… гвардия придворных служак. Мы – свободнее!
Поцелуев мост. За ним уже места менее шикарные пошли. Обшарпанный форт на островке – Новая Голландия, голый кирпич стен. Секретный завод в год нашего плавания. В высокие ворота не заплывешь: цепь болтается у воды. Раньше тут ставили паруса. Теперь тоже кое-что ставят – по работе приходилось там бывать. Один раз в пьяном виде мой друг-художник переплыл туда через канал Круштейна, бывший Адмиралтейский. Схватили его, скрутили. Пригрозили, что засекретят его и навек в Новой Голландии оставят. Поклялся, что зверски пьян и практически ничего не помнит, даже того, что туда приплывал… Выпустили его! И мы с Никитушкой тоже мечтаем рассекретиться, отсюда уйти. Поклясться каждый готов, что не помнит практически ничего. Но, однако, канал Круштейна (впоследствии – снова Адмиралтейский нас взволновал. Тянет нас в глубь производственных отношений, витающих тут. И катер наш, чувствуя стойло, туда косит! Справимся с управлением?
Плыли в задумчивости. Слава богу, Коля-Толя не расчухал наших дум, а то мог бы над нами поиздеваться. «Что? Снова в прошлое потянуло?» А кого – нет?
Таинственный дворец Бобринского, внебрачного сына Екатерины. Неплохо и некоторые внебрачные жили!
– Я тут в секции бокса занимался! – Коля-Толя нас в реальность вернул.
Обогнули засекреченную Голландию (прощальный круг?), миновали часовых в будках… Дальше Мойка уже к устью текла, в область производственных отношений, доков и кранов. Нам не надо туда!.. Пока, во всяком случае. Мы свернули, навалившись на штурвал, снова в тихий Крюков канал. И опять выплыли к колокольне Николы Морского, но с другой на этот раз стороны. Свернули на родной наш Грибоедов канал, плыли вдоль Садовой – опять. Возвращаемся мы – в почти родную уже Коломну. Скособоченный дом Никитушкиной матери, а вот – домик родителей Коли-Толи (видимо, все-таки настоящих)… А вон и батя его из бани идет, усами шевелит, весь красный от гнева!
4
Дальше уже эпос пошел. Колин-Толин папа, топорща усы, приблизился к парапету. Коля-Толя стоял на палубе катера. Вполне мог бы, блудный сын, отцовские колени обнять. Но все не по Рембрандту получилось: другие времена.
Коля-Толя бате таз протянул: мол, примите его назад и оставьте ваши злобные вымыслы. Ваш я! Но батя, проклявший его со всей страстью старого коммуниста, таза не взял. Тогда Коля-Толя в трюм занырнул и положил в таз нашего лося. Ничего себе! – мы с Никитой переглянулись. Надеялись на лосе обогатиться, но если он как дар идет? Не обогатишься. Стыдно даже про деньги говорить! Стыдно – нам. Ему ничего не стыдно. Вообще, согласно легенде, это отец на радостях должен заколоть жирного тельца. А вместо этого наш лось идет!.. Ну ничего. Для такого дела! Но батя не принял и этот дар. Стоял как на трибуне Первого мая, только что лозунгов не кричал: «Долой гидру капитализма!» Молчал. Может быть, думал? Повернулся, ушел.
Коля-Толя в отчаянии таз с лосем в люк кинул, чуть дно не пробил.
– И фамилией меня наградил – Совков! – заговорил он. – Хотя Совковы раньше не слабо звучали: купцы! Дегтем торговали!
Нужный продукт. Немножко другая трактовка – не дворянская. Но тоже ничего.
– Весь деготь Петербурга был наш. Тут недалеко на лабазе надпись еще сохранилась: «Деготь. Совков»! Нас еще Петр Первый сюда пригнал!
Пригнал. Но не покорил.
– Значит, фамилия неплохая была, – попробовал я его утешить.
– Так они фамилию эту гордо несли! Только он опоганил – такой смысл ей придал!.. Да еще тазами швыряется!
Во где страдания. Потом вдруг на нас переключился:
– Все! Отплавались! Считай, что подшипника у вас нет! Сниму!
Проще всего, конечно, срывать горе на нас. Встанем тут, что ли, на вечную стоянку? Без подшипника далеко не уплывешь… Выпив гара-еры, подобрел он.
– Ладно… Договорюсь с ребятами. Дотащат вас!
Распихав по карманам гара-еры, пошел на переговоры. Ребята так и лежали в пуху. В процессе переговоров с ними и Коля-Толя напился в пух, да там и остался. Смыться воровато? Совесть не позволила. Тем более Колина-Толина мать к нам спустилась. Клавдея Петровна.
– Вы уж на него не серчайте! Он такой.
– Да мы видим.
– Вроде не дурак. Техникум у него кончен. Это мы – темнота. Про купцов он вам говорил? Ничего не было такого.
– Про таз нам сказал. Что приплыл на тазе… из какого-то дворца.
– Ну дурачок! – засмеялась. – Таз отец ему так швырнул: мол, хоть помойся! А он! – качала головой восхищенно. – Техникум кончен у него. Химический. На Технохиме работал, прилично приносил. Говорил, счастливый: «Мама! Я работаю на потолке!» Ну в смысле – на максимуме зарплаты, который только положен им.
Грустно улыбалась. Что за тишина? Хороним, что ли, его? Вон же он спит, на пуховой перине!
– А потом… три года назад… – Она помолчала. – Иду я как раз на рынок! Счастливый бежит. «Мама, а я к тебе иду! С Серегою сменами поменялся – у того вечером свадьба, я вечером выйду вместо него!» Пошли с ним на рынок. «Что купить, мама?» Вернулись назад. И – ушел вечером. Прибегает соседка – на Технохиме работала: «Клавдея? Твоего сына сожгло». Открывал банку с фосфором – фосфор и вспыхнул. Потом доказали на суде: нельзя было в такой расфасовке посылать. Так что государство ему компенсацию платит. Но глаз не вернешь! Ездил в Одессу, оперировать хотел. Вернулся веселый, пьяненький. «Ну? Что сказали тебе?» – «Отличные, мама, ребята, хирурги там! Радуйся, говорят мне, что у тебя один хоть глаз есть. Тут у нас все безглазые в основном лежат. А ты вон какой орел! Так что выпьем давай, и уезжай скорей, пока мы тебе второй глаз не изуродовали!» Вот так.
Сидела, чему-то улыбаясь.
– Они близнецы родились. Но другой – не такой немножко. Боевой!.. Скоро освобождается!
