Вот когда уж начнется тут!
– А в молодости вместе озорничали, – улыбнулась тепло. – Специально написали на руках: на одной – Коля, на другой – Толя. Чтобы путали их.
Хорошая шутка.
– Так он Коля? Или Толя? – я бестактно спросил.
Она улыбалась, погрузившись в воспоминания… Вопроса не поняла?
– А мы с отцом всю жизнь просто живем. На «Серпе и молоте» от звонка до звонка. Так уж воспитаны: чтобы себе – ничего. Помню, однажды с премии – молодые еще были – он себе ботинки купил. Отличные, на спиртовой подошве. Не надевал, в шкафу все держал. Однажды не было его – вдруг кто-то в окно нам стучит. А нам все в окошко стучат – нижнее оно! – показала. – Гляжу – босые ноги, грязные, в окне. Открыла – женщина, полураздетая. Ну, выпимши, конечно. И главное – босая! Осень! Сентябрь! «Чего тебе, милая?» – «Да дай хоть чего-нибудь!» – «Чего ж я могу тебе дать? У самих нет ничего!» Заметалась по комнате. Стыдно мне – понимаете? Человек просит, а мне нечего дать. Вспомнила – к шкафу кинулась, Лешины ботинки взяла. «На тебе, милая! Босая не ходи!» Та обулась, пошла. Леша возвращается – я как мышь. «Ты, Клава, чего?» – «Да так… вспомнила чего-то!» Два месяца тихо прошло. И тут – праздник, Седьмое ноября! Ему грамоту должны на заводе вручать. Вынул костюм. Я обмерла вся. Ищет ботинки. «Клава, тут ботинки были мои – ты никуда их не дела?» – «Украли их!» – брякнула. «Как?» – «Да я на окно их выставила». – «Зачем же ты новые ботинки, ненадеванные, выставила на окно?» Ну тут я все рассказала ему, как на духу. «Так за это я, Клава, тебя и люблю, что ты такая дура у меня!» Посмеялись. А потом, весною уже, в апреле, выглянул он в окно: «Клава, погляди-ка! Это не та женщина, которой ты ботинки мои отдала?» Выглядываю… Та! И опять босая идет! Но к нам уже не заглядывает!
Клавдея Петровна улыбалась. Какой-то праздник получился!
Тут и патриарх, герой эпоса, подошел, стоял у ограды, выпуклыми очками отражая кучевые облака.
– Зовет чего-то. Пойду!
Но вернулась скоро, с ведром кипятка.
– Постирать вам велел!
Неужто плохо так выглядим?
– Да неловко как-то!
– Сымайте, сымайте!
Сели загорать.
– А где… этого вещи? – кивнула в сторону Коли-Толи, спящего в пуху.
– Да все на нем вроде… – неуверенно сказал я.
– Ет похоже! – засмеялась она.
Выстирала все, в том же тазу. Тазом этим усыновила нас.
Развесила наши шмотки на веревках над катером. Флаги захлопали над головой. Флаги поражения? Или флаги победы?
Выпила Клавдея Петровна гара-еры, запела тоненько:
– Городски-и цвиты!.. Городски-и цви-иты!
Коля-Толя пришел – хмурый, всклокоченный:
– Женщинам не место на военном корабле!
– Ухожу, сынок, ухожу!
Кивая нам и улыбаясь, ушла.
Коля-Толя спустился. Адмирал!
– Ну я обо всем договорился!
Видимо, во сне?
– Дотащат вас ребята! Только их накормить надо.
– Чем?
– Чем, чем! Мясом – чем!
– Чьим? – я поинтересовался.
– Что значит «чьим»? – Коля-Толя задергался. – …Моим!
А. Тогда – ладно. Не стали спорить. Никита отомкнул крышку люка, хотел лосятину поднять.
– Не понял! – Коля-Толя вдруг крышку люка жестко ботинком прижал.
– Так мясо… – Никита произнес.
– Оно, насколько знаю, в обороте у меня! – заявил Коля-Толя, новоявленный наш купец.
Ни черта не поймешь в этой рыночной экономике! Мы же за свое мясо должны платить?!
– Логично вроде? – Никита на меня посмотрел.
Я пожал плечами. Никита пятьсот вытащил, на меня посмотрел.
Я, что ли, должен? Я вообще к этому мясу не прикасался ни разу – и погорел! Что значит – шаги грядущего! Раньше не было так!.. Впрочем, и раньше так было, только теперь функции государства на себя Коля-Толя заботливо взял. Я дал пятьсот, из отпускных.
– Что это вы мне протягиваете? – Коля-Толя поднял изумленно спаленную бровь.
– Как что протягиваем? Деньги! – Никита сказал. – Тысячу! А что?
– Какую тысячу? – изумился тот.
– Нашу! – Никита пробормотал. – За наше же мясо… Логично?
– Тысяча – это ваша цена. А моя – две тысячи. Логично?
– Две тысячи? За наше же мясо?
– Бывшее ваше! А ты думал как? Рынок! За пятьсот и подшипник отдам! – Коля-Толя расщедрился.
– Он что, из золота? А теперь мы собственное мясо для бурлаков закупаем – у тебя: по-христиански это?
Коля-Толя молчал. Видно – не зря мы вдоль храмов проплывали!
– Ну ладно… – сказал. Мясо, правда, в общий котел не пожертвовал. Зато другой план предложил. Берем деньги в долг, у тех же «горных орлов» (я заметил уже по нам, что в своих операциях он крепко надеется на людскую забывчивость), на эти же деньги берем у них сухосоленую козлятину (их главный товар) и им же перепродаем. Долг, естественно, не возвращаем. На этом и «поднимаемся»! Просто, как все гениальное. А для безопасности операции – все это делаем с катера!.. «Неуловимый ларек»! Как нам такой вариант?
Никита выпил гара-еры и свалился на палубе. Стремительное наше скатывание по социальной лестнице не мог пережить.
Мимо, шевеля страницами, диссертация его проплыла. Рыбки жадно клевали ее и до того, наверное, поумнели, что уже образовали, думаю, свой ученый совет. И вполне самодостаточно себя чувствуют! А Никита – лежит. Переживает, что он не гений. Будто рыбки – гении!
– Она! Снова! – тыча перед собой грязным пальцем, завопил Никита, потом отгородился ладошкой, как Борис Годунов от «кровавых мальчиков».
Сжигая тополиный пух, оставляя ровный черный след на воде, катилась к нам шаровая молния.
– Нет! Нет! – Никита завопил.
Шаровуха прыгнула на него, но, к счастью, тут Коля-Толя наш с тазом оказался, отбил ее. Она отлетела на берег, упала в пух, и пух вспыхнул. А рядом бурлаки спят! Но Коля-Толя и там оказался, накрыл молнию тазом, потом не удержался все-таки, Никите сказал:
– Молния твоя тазом накрылась!
Никита задрожал, не зная, как реагировать – положительно или отрицательно?
– Выпусти ее, – прохрипел. Что значит – ученый!
Молния выскочила, как ошпаренная – и умчалась по Вознесенскому проспекту, на лету лишая невинности всех постовых.
Никита плакал, размазывая грязные слезы по лицу. Прощайте, высокие технологии! Наш удел теперь – «неуловимый ларек»!
– Ну пойду вздремну! – сказал Коля-Толя. – Устал я с вами.
