– Несколько зим, – продолжала Аннет, и в уголках ее губ залегли морщинки то ли горечи, то ли лукавства, будто она прочла его мысли, – он проводил одну ночь в неделю на юге страны, потому что его пригласили читать лекции на медицинском факультете Негевского университета в Беэр-Шеве. Мысль о том, что у него могут быть другие женщины, даже не посещала меня. Просто это казалось мне таким далеким от него. Особенно если учесть, что его, так сказать, брачные возможности слабели с каждым годом, если вы понимаете, что я имею в виду. Где он, а где любовницы. Точно так же, как не могла я себе представить, что он, к примеру, сирийский шпион, ведь этого просто не может быть. Я знала о нем все. Во всяком случае, так я думала. И принимала его таким, какой он есть, включая его презрительное посвистывание, вырывающееся из щели между передними зубами. Я уже убедила себя, что это не совсем посвистывание и уж точно здесь нет никакого презрения. И, напротив, – мне стыдно рассказать, но уж очень хочется выложить вам все – восемь лет назад, летом, я отправилась погостить к своей двоюродной сестре в Амстердам и там на несколько дней закружилась в объятиях какого-то глупого блондина – офицера, служившего в нашем посольстве, отвечавшего за безопасность. Был он моложе меня почти на двадцать лет. Тип, который очень быстро проявляет себя полным идиотом, к тому же Нарцисс. В постели вел себя по-скотски, если вы понимаете, что я имею в виду. Вам не кажется смешным, что бывают мужчины, считающие, будто женщина возбуждается, если вымазать ей медом живот? Представьте себе. Словом, просто распущенный ребенок. Не стоил и ногтя на мизинце моего мужа.
Не спрашивая, Фима заказал для нее еще одну рюмку водки. И, сдавшись неутолимому чувству голода, попросил еще один сэндвич с сыром. Последний. Про себя он решил: “Будь терпелив и нежен. Без наскоков. Никакой политики. Говорить только о поэзии и об одиночестве”.
– Я вернулась из Амстердама, снедаемая чувством вины, с огромным трудом подавила порыв во всем признаться, но ни малейшего подозрения у него не возникло. Напротив. За годы брака вошло у нас в привычку, лежа в постели, когда уснули дети, вместе читать этакие журналы, из которых мы узнавали много интересного. Прислушиваться к желаниям и нуждам партнера, уступать, идти на компромиссы – все это окрасило нашу жизнь в спокойные, теплые тона. Верно, у нас было не так-то много тем для бесед. Ортопедия мне не очень-то интересна. Но и молчание нам не было в тягость. Сидим целый вечер и читаем. Слушаем вместе музыку. Смотрим телевизор. Иногда даже выпиваем рюмочку, перед тем как идти в постель. А случается, я засыпаю, но просыпаюсь через час, потому что он не может уснуть и, сам того не замечая, барабанит пальцами по тумбочке. Я прошу его перестать, и он извиняется, прекращает, а я снова засыпаю, и он тоже засыпает. Или так мне казалось. Напоминали друг другу о необходимости соблюдать диету ибо у обоих склонность к полноте. Разве я полновата, Эфраим? Только честно. Нет? Мы обзаводились всякими новомодными электрическими штуками для дома. Трижды в неделю к нам приходила домработница. Мы навещали родителей, ведь всех четверых мы устроили в один дом престарелых. На медицинский конгресс в Канаду он полетел один, но на конференцию во Франкфурте взял меня с собой. Мы даже сходили в стриптиз-клуб, чтобы хоть раз увидеть это собственными глазами. Лично у меня стриптиз вызвал омерзение, но сегодня мне кажется, что тогда я допустила ошибку, сказав ему об этом. Следовало промолчать. Ох, Эфраим, я даже подумать боюсь, кем вы меня станете считать, если попрошу заказать мне еще одну рюмочку. Последнюю – и на этом покончим. Мне тяжело. А вы слушаете, как ангел. А шесть лет назад мы наконец перебрались в виллу, которую сами спроектировали. В престижном Мевасерет Иерушалаиме, и вышла наша вилла совсем такой, как мы мечтали: с отдельным крылом для детей, со спальней под двускатной крышей, словно шале в Альпах.
“Ангел с эрекцией носорога”, – ухмыльнулся про себя Фима, вновь почувствовав, как вместе с милосердием и состраданием поднимается в нем вожделение, а следом идут стыд, гнев, злорадство по отношению к самому себе. Помянув носорога, он тут же вспомнил и давешнюю ящерицу, что утром кивала ему. А затем и “Носорогов” Эжена Ионеско, метнулся прочь от банальных сравнений, но не удержался от мысленной улыбки, ибо адвокат Праг походил больше на буйвола, чем на носорога.
– Скажите, Аннет, а не проголодались ли вы? Я тут уничтожаю бутерброд за бутербродом, а вы даже к пирогу не притронулись. Не глянуть ли нам в меню?
Но Аннет, будто и не слышала его, закурила новую сигарету, и Фима придвинул к ней поближе пепельницу, которую опорожнил официант, и новую рюмку водки.
– Быть может, чашку кофе?
– Нет, спасибо, – ответила Аннет, – мне хорошо с вами. Мы только вчера встретились, а чувство такое, будто я брата нашла.
Фима едва не воспользовался любимым словом ее мужа – “азой”. Но сдержался и, протянув руку, как бы невзначай нежно провел пальцами по ее щеке.
– Продолжайте, Аннет. Вы говорили об Альпах.
– Я была глухой. Слепой. Думала, что новый дом – воплощение счастья. Подлинного счастья. Как воодушевляла нас жизнь за городом! Потрясающий пейзаж! Тишина! Под вечер мы часто отправлялись в сад, измеряли высоту саженцев, определяя, на сколько они подросли. А затем усаживались на веранде, наблюдая, как тает свет, как темнеют горы. Мы почти не говорили, но все было наполнено дружеским расположением. Или мне это казалось. Так два старинных друга уже не нуждаются в словах, если вы понимаете, о чем я. Теперь мне и это видится ошибкой. Быть может, своими постукиваниями по перилам веранды он хотел что-то сказать, это были его сигналы азбукой Морзе, и он надеялся получить ответ от меня. Иной раз он устремлял на меня взгляд поверх очков для чтения, подбородок опущен на грудь, взгляд несколько удивленный, словно я для него – нечто новое, будто я сильно изменилась, и при этом он посвистывал. Не знай я мужа так много лет, могла бы подумать, что он вдруг решил изобразить из себя этакого сорванца, который свистит вслед женщинам. Сегодня мне кажется, что я вообще не понимала его. А затем на армейскую службу призвали нашу дочь, а год назад и сына. Его приняли в оркестр Армии обороны Израиля. Дом опустел. Обычно мы ложились спать в половине одиннадцатого. Не выключали фонарь в саду, чтобы освещалась лужайка. Под навесом стояли два наших автомобиля. Исключая два дня в неделю, когда он дежурил в больнице, а я сидела перед телевизором до тех пор, пока не заканчивались передачи. В последнее время я начала немного рисовать. Для самой себя. Без претензий. Хотя Ери предложил показать мои рисунки какому-то профессионалу – вдруг они обладают некой ценностью. Я сказала: “Имеют они ценность или нет – не это для меня важно”. А Ери произнес: “Азой”. И это тогда меня больно ударило. Однажды, в субботу утром, примерно полтора месяца назад, – о, лучше бы я прикусила язык и промолчала! – я сказала ему: “Ери, если так выглядит старость, то чего же нам бояться старости? Чем плохо нам?” И он вдруг встал, повернулся лицом к картине Иосла Бергнера “Пожирающие бабочек”, висевшей на стене, – вы, быть может, знаете эту известную картину, – репродукцию Ери подарил на один из моих дней рождения. Он стоял, весь напряженный, как натянутая струна, только низкое посвистывание вырывалось из полустиснутых зубов, будто именно в эту минуту обнаружил на картине некую линию, которой не было раньше. И вдруг сказал: “Лучше бы тебе говорить только за себя. Потому что я не собираюсь стареть”.
