– Почему бы вам просто не оборвать всякие контакты с ним? Не обращать внимания на его грубости? Демонстрировать полное равнодушие? Я все убрал, привел в порядок, запустил стиральную машину Будто отныне он для вас – пустое место, нечто прозрачное. Именно так вам следует к нему относиться.
– Но как можно, Фима. Я люблю его. Как вы не понимаете? Но однажды, вместо того чтобы обратить к нему свое несчастное лицо, я отвешу ему звонкую пощечину. Уж это точно. Иногда мне кажется, что он ждет, чтобы я так и сделала. И это будет ему приятно.
– По правде говоря, увесистую пощечину он от вас заслужил, – улыбнулся Фима. – Я бы с большим удовольствием поглядел на это. Хотя и против насилия. Вот, нашел для вас.
– Что вы для меня нашли?
– Вашу страну в Африке. Родезия. Ой, нет… Не подходит. “Е” четвертая и вообще одна. Стерилизатор я не стал включать, потому что он полупустой. Экономим электричество. Какая же это страна? Одиннадцать букв, третья “е” и восьмая “е”.
Тамар сказала:
– Перестать любить его. Вот в чем мое спасение. Просто перестать, и дело с концом. Вот только как прекращают любить? Фима, вы все знаете. Расскажите, как перестать любить.
Он улыбнулся, пожал плечами, что-то пробормотал неразборчиво, помолчал и заговорил:
– Что я понимаю в любви? Когда-то я думал, что любовь – это точка, в которой встречаются жестокость и милосердие. Сегодня мне это видится чепухой. Думаю, что я никогда ничего не понимал в любви. Я немного утешаюсь тем, что другие, похоже, понимают еще меньше. Это нормально, Тамар, поплачьте, не сдерживайтесь, не стыдитесь своих слез, они принесут облегчение. А я приготовлю вам чай. Ничего. Через сто лет и любовь, и страдания станут давно перевернутой страницей истории. Как кровная месть. Или кринолины и корсеты из китового уса. Мужчины и женщины будут соединяться друг с другом посредством обмена микроскопическими электрохимическими импульсами. Не будет никаких ошибок. Хотите бисквит к чаю?
Приготовив чай для Тамар, он принялся рассказывать историю про железнодорожных боссов и объяснил, почему, по его мнению, израильский железнодорожник прав, а американский мистер Смит абсолютно не прав. По лицу Тамар пробежала слабая улыбка. В письменном ящике за своей регистраторской стойкой он нашел точилку, карандаш, скрепки, линейку, нож для разрезания бумаги, но апельсина там не оказалось. И бисквитов тоже.
Тамар сказала:
– Это неважно, спасибо вам, мне уже лучше, вы всегда такой хороший.
Ее чуть выпирающий зоб вызвал у Фимы не улыбку, а сострадание. И он вдруг усомнился, а сумеют ли те, кто придут за нами, Иоэзер и его современники, сумеют ли они жить разумнее нас. Ведь жестокость и глупость могут просто обрести более утонченные и сложные формы, и только. Какова польза от реактивного движителя тем, кто понимает, что место его больше не узнает его.
Эти странные слова из Книги Иова, “место его уже не узнает его”, всегда интриговали Фиму, вот и сейчас он взволновался и даже зашевелил губами, беззвучно повторяя их. И пред мысленным его взором предстала выдуманная Томасом Мором страна Утопия, с идеальным общественным строем, полная справедливости и всеобщего добра, истинное вместилище слов “место его уже не узнает его”. И Фима решил, что об этом он не станет говорить с Тамар.
Тамар заметила:
– Посмотрите, керосина в обогревателе почти не осталось. Что вы там бормочете?
– Я включил электрический радиатор в кабинете Гада, – сказал Фима. – В кабинет Альфреда я еще не заходил. Но сейчас и там наведу полный порядок.
Догадавшись, чего от него ждет Тамар, он отправился в кладовку за керосином для обогревателя. Когда вернулся, с улицы донеслись басовитые раскаты грома, словно где-то поверх облаков бушевало танковое сражение. Фима вдруг вспомнил другую строку из Псалмов: “Господи, коснись гор – и задымятся”. И тотчас нарисовал эту картину. И содрогнулся. Со второго этажа неслись приглушенные звуки виолончели, медленные, низкие, строгие – все те же две тяжеловесные музыкальные фразы, повторяющиеся вновь и вновь. И хотя было всего лишь половина четвертого, в комнате сгустился сумрак, и Тамар включила электричество. Когда она повернулась к нему спиной, Фима хотел шагнуть к ней и обнять ее сзади. Положить ее усталую голову себе на плечо. Покрыть поцелуями ее затылок, ее прекрасные волосы, собранные в тугой узел, отпустить волосы на свободу. Но вовремя одумался. И несколько минут они посвятили выяснению личности выдающегося финского полководца, десять букв, первая и последняя – “м”. В эти минуты Фима примирился, что все-таки он не из того материала, из которого создаются лидеры, способные изменять ход истории, завершать войны, обращать к добру миллионы сердец, изъеденных подозрением и отчаянием. И утешился мыслью, что и нынешние государственные мужи также не высечены из того материала. А может, сотворены они из материала даже и похуже, чем тот, из которого сделан он сам.
15. Истории на сон грядущий
Дими Тобиасу, мальчику-альбиносу с маленькими красными глазками за толстыми линзами очков, было десять, но выглядел он младше. Говорил он мало, вежливо, взвешенно, хотя, случалось, удивлял взрослых острым словцом или этакой изощренной наивностью, в которой Фима видел или воображал взблески иронии. Иногда отец называл его левантийским Альбертом Эйнштейном, но Яэль сетовала, что породила не дитя, а хитрого манипулятора.
Дими сидел в гостиной, в широком отцовском кресле, сжавшийся, молчаливый, примостившись в самом уголке сиденья – продолговатый сверток, забытый на скамейке в парке. Напрасно пытался Фима вытащить из него хоть слово, узнать, чем мальчик расстроен. Дими сидел так весь вечер, почти не шевелясь, двигались только кроличьи глазки, беспрерывно помаргивающие за стеклами. Может, хочешь пить? Хочешь молока? Сока? Фима почему-то решил, что ребенок обезвожен. Или просто воды? Как насчет виски?
Дими сказал:
– Да хватит уже тебе.
Фима, прекрасно сознававший, что ведет себя глупо, никак не мог сообразить, что же сказать или сделать; внезапно он вскочил, решительно прошествовал к окну и распахнул его настежь, впуская свежий воздух. Но уже спустя минуту, перепугавшись, что ребенок простудится, закрыл. После чего отправился на кухню, налил себе содовой и со стаканом вернулся в гостиную. Будто надеялся, что тем самым пробудит в Дими жажду.
– Ты уверен, что пить не хочешь?
Дими поднял бледное личико и пристально посмотрел на Фиму – озабоченно и жалостливо, так смотрят на вляпавшегося в неприятную историю человека, которому ничем уже не поможешь.
Фима попытался зайти с другой стороны:
– Сыграем в карты? Или в “Монополию”? А может, посмотришь со мной новости? Только покажи мне, как включается ваш телевизор.
– Нажимаем кнопку. Сверху, – сказал Дими и добавил: – И детям не предлагают алкоголь.
Фима тут же согласился:
– Конечно, конечно. Просто хотел тебя рассмешить. А ты скажи, чего тебе хочется. Хочешь, я изображу кого-нибудь из политиков? Переса? Шамира?
