– Ничего я не хочу. Я уже три раза сказал тебе.
Понапрасну соблазнял Фима его детективными историями, компьютерными играми, анекдотами, битвой на подушках, домино наконец. Что-то угнетало мальчика, и сколько Фима ни допытывался, не случилось ли чего в школе или у соседки, которая опекала Дими с полудня, не устал ли он, не болит ли у него живот, не стряслось ли неприятностей в американской космической программе, ему не удалось вытянуть из Дими ничего, кроме двух слов:
– Хватит. Прекрати.
Быть может, так выглядит начало ангины? Воспаления легких? Менингита? Фима втиснулся в кресло, где сидел Дими, заставив его еще больше сжаться в своем углу, обхватил руками слабые плечики мальчика:
– Расскажи мне, что случилось.
– Ничего, – ответил Дими.
– Где у тебя болит?
– Нигде.
– Может, немного побесимся? Или ляжешь спать? Мама велела дать тебе половину таблетки валиума. Хочешь, я тебе почитаю?
– Ты уже спрашивал.
Фима был вне себя от беспокойства: на его глазах творится явно нечто серьезное, возможно даже опасное, а он бессилен что-либо сделать. А что бы на его месте сделал Теди? Фима ерошил белесые волосы мальчика, бормоча:
– Но ведь я вижу, что тебе плохо. Где у вас лежит этот валиум? Скажешь?
Дими, не особо любивший прикосновения, выскользнул, точно кот, из-под Фиминой руки, перебрался в кресло, стоявшее напротив, и обложился грудой подушек так, что виднелись только голова да торчащие ноги. Глаза его помаргивали за толстыми стеклами очков. Озабоченность Фимы стремительно перерастала в лютую тревогу, к которой подмешивалось раздражение.
– Все, – сказал он, – я вызываю врача. Но сначала измерим тебе температуру. Где у вас термометр?
– Хватит, – сказал Дими, – перестань корчить из себя клоуна. Включи телевизор и посмотри новости.
Фима взвился, словно ему отвесили пощечину, растерянный и разъяренный, набросился на телевизор, пытаясь включить его, но без успеха. До него дошло, что его просто-напросто выставляют полным дураком, а он еще подлизывается к мальчишке. Он подскочил к Димер и заорал:
– Даю тебе шестьдесят секунд! Либо ты расскажешь, что случилось, либо я ухожу!
– Уходи, – согласился Дими.
– Очень хорошо, – процедил Фима, изо всех сил пытаясь подражать спокойной холодности Теди, – я уйду. Ладно. Но прежде у тебя есть ровно четыре минуты, и не больше, чтобы подготовиться ко сну и лечь в кровать. И никаких отговорок. Зубы, молоко, пижама, валиум и все такое. Хватит ломать комедию.
– Это ты, – ответил Дими, – это ты ломаешь комедию.
Фима вылетел из гостиной. Направился в кабинет Теди. Разумеется, он не собирался оставлять ребенка одного в доме. С другой стороны, он не знал, как теперь увильнуть от собственного ультиматума. Не зажигая света, Фима упал в кресло перед монитором и приказал себе: “Логика! Думай!” Есть только две причины: либо ребенок заболел – и необходимо действовать немедленно, либо попросту глумится над ним, и в этом случае Фима и вправду ведет себя как клоун. Его затопила жалость к маленькому бледному Челленджеру. Да и к себе: даже номера телефона родители не оставили. Наверняка развлекаются сейчас в Тель-Авиве, сидят в каком-нибудь экзотическом ресторане или веселятся в ночном клубе, а о них и думать забыли. А если случится что? Где их искать? А вдруг он проглотил что-то? Или его поразил смертоносный вирус? Или аппендицит? Полиомиелит? А может, несчастье случилось как раз с родителями? Автомобильная катастрофа? Террористический акт?
Фима решил спуститься к соседке этажом ниже. Но по трезвом размышлении понял, что не знает, что ей сказать, только снова выставит себя дураком.
Он смиренно поплелся в гостиную и взмолился:
– Ты сердишься на меня, Дими? Почему ты так со мной поступаешь?
Печальная стариковская улыбка скользнула по лицу мальчика.
– Ты мне надоедаешь, – ответил он.
– Если так, – сказал Фима, с трудом подавив новую волну гнева и желание отхлестать по щекам этого хитрого наглеца, – то скучай себе в одиночестве до завтра. Прощай. Ты мне тоже надоел.
Но, вместо того чтобы уйти, он выхватил с книжной полки первую попавшуюся книгу – это был английский том в оранжевом переплете, история Аляски не то восемнадцатого, не то девятнадцатого века, – плюхнулся на диван и принялся листать, ничего не видя. Фима твердо-натвердо решил игнорировать маленького врага. Но сосредоточиться не получалось. Он чуть ли не каждую секунду поглядывал на часы, однако стрелки упорно показывали девять часов двадцать пять минут. Фима разозлился теперь на застывшее время, а заодно на себя – за то, что пропустил девятичасовой выпуск новостей. Да и ощущение несчастья никуда не делось, камнем сдавливало грудь – наверняка случилось что-то плохое. Что-то такое, о чем ты будешь с ужасом вспоминать, что будет грызть тебя дни и годы, когда понапрасну станешь отматывать время вспять, именно к этой минуте, чтобы исправить жуткую ошибку. Сделать нечто понятное, простое, само собой разумеющееся, недоступное лишь слепому или глупцу. Но что же это за “нечто”? Вновь и вновь украдкой поглядывал он на Дими, помаргивающего из-за очков в своей пещере из подушек. Наконец ему все-таки удалось сосредоточиться на истории первых китобоев, прибывших на Аляску из Новой Зеландии и построивших там первые поселения на берегу, которые часто подвергались атакам диких кочевников, приходивших из Сибири через Берингов пролив.
– Что такое “отек”? – спросил вдруг Дими.
– Я не знаю точно, – ответил Фима. – Это бывает при болезни. Почему ты спрашиваешь?
– При какой болезни?
– Покажи мне, где у тебя болит. Надо найти термометр. Я вызову врача.
– Это не у меня, – сказал Дими. – У Уинстона.
– Какого еще Уинстона?
Фима решил, что у мальчика жар и он начал бредить. Открытие это принесло ему некоторое облегчение. Но где сейчас найти врача? Можно позвонить Тамар и посоветоваться. Но не с “нашими” врачами, уж это точно. И не с мужем Аннет. Но про какой же отек он говорит?
– Уинстон – это собака. Она была у Цлиль Вайнтрауб.
– Собака заболела?
– Да.
– И ты боишься, что заразился от нее?
– Нет. Мы ее убили.
– Вы ее убили? Зачем вы ее убили?
– Сказали, что у нее отек.
– Кто убил?
– Только она не умерла.
– Ни жива, ни мертва?
– И жива, и мертва.
– Ты можешь мне толком объяснить?
– Это невозможно.
Фима встал, потрогал одной ладонью лоб Дими, другой – свой собственный, но разницы не ощутил. Может, они оба больны?
– Это было убийство, – сказал Дими.
