И вдруг, словно перепуганный своими словами, уткнулся лицом в подушку и разрыдался. Тело сотрясали прерывистые, будто икота, сдавленные рыдания. Фима потянул подушку, но Дими вцепился в нее изо всех сил, и Фима уступил. Он уже понял, что нет ни болезни, ни температуры, но есть душевное страдание, и следует проявить терпение, помолчать. Опустившись на ковер подле кресла, он взял в руки ладошку Дими, готовый и сам расплакаться от боли за этого мальчика, странного, в очках с толстыми линзами, с волосами белыми как бумага, он любил его упрямство, его ум, его похожесть на маленького одинокого старичка. Все тело Фимы ныло от усилий сдержаться, не выхватить из кресла это рыдающее существо, не притиснуть крепко-крепко к своей груди. Никогда еще у Фимы не было столь сильного желания прижать к себе кого-нибудь – даже ни с одной женщиной. Ему удалось усмирить порыв, сидеть не шевелясь, пока рыдающая икота не утихла. Пока Дими не пересилил себя. И, когда мальчик умолк, Фима мягко произнес:
– Ну хватит, Дими, хватит тебе.
Мальчик вдруг соскользнул с кресла и прижался к Фиме, съежился, словно хотел окопаться, зарыться в нем. И прошептал:
– Я расскажу.
И принялся рассказывать – четко и ясно, ровным голосом, не всхлипывая, не останавливаясь, чтобы подыскать слова, даже глаза его не моргали уже столь часто. О том, как они нашли собаку, лежавшую в грязи, у мусорных баков. Отвратительная такая собака, с проплешинами на спине, на задней лапе гнойная рана, облепленная мухами. Он видел эту собаку раньше, ее выгуливала одна девочка, Цлиль Вайнтрауб. Но после того как семья Вайнтрауб уехала из страны, пес бродил сам по себе. Рылся в мусоре. Лежала собака на боку, за мусорными баками, и кашляла, словно старик, который всю жизнь курил. Они с мальчиками провели медицинское обследование, и Янив сказал, что пес умирает, что у него отек. Потом они силой открыли ему пасть и затолкали внутрь лекарство, которое сделал Ниндзя Мармельштейн, – вода из лужи с добавлением песка, листьев, штукатурки и аспирина, что Янив стащил у мамы. Затем они придумали отнести Уинстона в долину и принести его в жертву – как Авраам собирался принести в жертву сына своего Исаака. Это Ронен придумал, он сбегал домой и принес большой нож, которым режут хлеб. Всю дорогу, пока они спускались в долину, пес по кличке Уинстон спокойно лежал на одеяле и выглядел вполне довольным, вилял хвостом, словно благодарил всех. Может, он думал, что его несут к врачу. Всякому, кто к нему наклонялся, он облизывал лицо или руку. В долине они собрали камни, соорудили жертвенник, возложили на него Уинстона, который совсем-совсем не сопротивлялся, а смотрел вокруг с любопытством, точно маленький ребенок, словно полностью им доверяет – мол, он в руках тех, кто любит его, и понимает, что это такая игра, которой он очень рад. Раны у него были такие противные, а морда такая милая, и карие глаза милые – добрые и умные. Ведь такое бывает, правда, Фима, – ты смотришь на зверя и думаешь, что он помнит то, что люди давно забыли. Или это только так кажется? Этот грязный, больной, блохастый пес подлизывался ко всем и смотрел так умоляюще, и клал на колени свою слюнявую морду Это была его, Дими, идея: нарвать зеленых веток, цветов и украсить жертвенник. Уинстону на голову он тоже надел венок – так делали с именинником в детском саду. Они связали ему передние и задние лапы крепко-крепко, а пес все повизгивал от радости и вилял хвостом, счастливый, что с ним возятся. Неосторожных, не успевших увернуться, он облизывал. А затем бросили жребий. Ниндзе Мармельштейну выпало прочитать молитвы, как кантору в синагоге, Ронен должен был выкопать могилу, а Дими выпало умертвить собаку. Он попытался увильнуть, сказал, что зрение у него совсем плохое, но они сказали, что жребий – это жребий, что хватит быть тряпкой. У него не было никакого выбора. Все получилось хуже некуда. Нож трясся в руке, а пес все вертелся. И, вместо того чтобы перерезать горло, он ему отрезал половину уха. И тогда пес завизжал, заплакал, как человеческий младенец, он клацал зубами, кусал воздух. И Дими пришлось попробовать еще раз, чтобы прекратить этот вой. Но нож опять не попал в горло, а воткнулся во что-то мягкое, в живот, и Уинстон завопил еще громче, и крови было столько. Янив сказал, мол, ничего страшного, это же всего лишь вонючая арабская псина. А Ниндзя сказал, что у пса все равно отек и он умрет.
И тогда Дими в третий раз ткнул нож со всей силы, но попал в камень, и нож переломился надвое. Только рукоятка осталась у него в руке, вот так. Ниндзя и Янив схватили голову Уинстона и заорали:
– Давай быстрее, болван! Бери лезвие и быстро режь горло!
Но обломок лезвия был слишком маленьким, он не смог бы перепилить Уинстону горло, все там было липкое и скользкое от крови, и лезвие снова и снова попадало не туда, куда надо. В конце концов все перепачкались в крови, и откуда в обычной собаке столько крови? Может, это потому, что у нее отек? И тут Янив, Ниндзя и Ронен убежали, а Уинстон перекусил веревку, освободил передние лапы, но задние так и остались связанными. И, визжа, но не так, как скулит обычно собака, а как причитает женщина, Уинстон пополз на брюхе и забрался в кусты. И тогда только Дими понял, что Янив, Ронен и Ниндзя убежали, он перепугался и побежал за ними. Он нашел их в подворотне у автобусной остановки, там был кран, и они уже успели помыться, но ему они не позволили смыть кровь, они обвинили его в том, что из-за него Уинстон ни жив, ни мертв. Прямо Общество защиты животных. И это он сломал нож, который Ронен стащил из дома. А потом сказали: “Уж ты точно донесешь, мы тебя знаем”. И принялись пинать его, принесли новую веревку, и Ниндзя объявил: “Тут начинается новая заваруха, настоящая «интифада», как говорят арабы, – вешают Дими”.
Только Ронен был понормальнее остальных, он сказал:
– Эй, пусть очки снимет, чтобы не разбились.
И Дими снял очки и не смог разглядеть, кто его связал, а кто, после всех ударов и пинков, еще и пописал на него. Они бросили его лежать в подворотне у автобусной остановки, на спуске улицы, и умчались. И орали: “Дими свое получил, это ему за то, что не убил Уинстона”.
Соседке он ничего не рассказал. Объяснил, что испачкался, потому что упал в лужу. Если родители узнают, то ему конец.
– Ты не расскажешь им, Фима?
Фима помолчал, размышляя. Пока длилась исповедь, он не переставал гладить белые детские волосы. Рассказ звучал как страшный сон, и Фима чувствовал, как пес, Дими и он сам сливаются в единое целое. В том Псалме, где сказано: “Ожирело сердце их, как тук”, говорится еще: “Истаивает душа моя от скорби”. И произнес Фима решительно, со всей серьезностью:
– Нет, Дими. Я им не расскажу.
Мальчик взглянул на него искоса, снизу вверх, кроличьи глазки его за толстыми линзами были полны доверия, он будто показывал Фиме то, что сам увидел в глазах пса. Любовь. Фима содрогнулся, услышав донесшееся с улицы, из ночной тьмы, из ветра и ливня, фантомное эхо сдавленного, слабеющего воя.
Он обхватил голову маленького Челленджера, запихал ее под свой медвежий свитер. Словно он был беременный, готовясь разродиться мальчиком. Спустя минуту Дими, высвободившись, спросил:
