Фима приподнял телефонный аппарат, с силой шваркнул об стол, потряс, помахал им из стороны в сторону; он уговаривал, увещевал, заклинал, лупил, бросал трубку на рычаг – все тщетно. Пока наконец не сообразил, что винить ему следует себя, ведь сколько уже раз доставал из почтового ящика предупреждения об отключении телефона за неуплату Вот и отключили. Отрезали от мира. И теперь он подобен синагогальному кантору на необитаемом острове.
Он еще разок попытался дозвониться хитростью, набирая номер медленно-медленно, едва касаясь пальцем, словно воришка, словно нежный влюбленный. Какой же номер аварийной службы, куда можно обращаться в подобных случаях, – то ли “один-четыре”, то ли “один-восемь”, а может, и вовсе “сто”? Он с радостью оплатил бы долг немедленно, сию же минуту, извинился устно и письменно, добровольно прочел бы работникам телефонной компании лекцию о христианской церковной мистике, заплатил штраф, дал взятку! Только бы телефонщики пришли прямо сейчас и вернули аппарат к жизни. Завтра, с утра пораньше, помчится в банк. Или в управление связи? Выплатит сполна свой долг и вырвется с необитаемого острова. Но ведь завтра, вспомнил Фима, завтра ведь пятница, все учреждения закрыты. Наверное, стоит позвонить отцу, попросить задействовать его связи? А на следующей неделе навалятся на него маляры и штукатуры, которых отец натравил на него. А что, если завтра же сбежать на Кипр? На Галапагосы? На худой конец, в захолустный пансион?
Внезапно Фима успокоился. Увидел ситуацию в новом свете. Похоже, сама судьба его бережет – спасла от встречи с Жаном Габеном и от ночной оргии. Да это же великолепно – провести тихий вечер дома, пусть буря сколько хочет набрасывается на оконные стекла, а в комнате булькает керосиновый обогреватель, ты сидишь в кресле и пытаешься хоть немного приблизиться к Фиме иному, к Фиме правильному, а не изнуряешь себя дипломатическими выкрутасами, дабы умиротворить двух обиженных женщин, не изнемогаешь потом всю ночь напролет, утоляя их ненасытность. Особенно обрадовался он тому, что не нужно снова влезать в куртку, тащиться по холодному безлюдному городу, ежась под косым сеющим дождем. Неужели он и вправду решил изобразить Ури Гефена? Влезть в отцовские сапоги, которые ему явно не по размеру? Что, этот облезлый, растрепанный увалень собирался опять поскакать козлом? Да ты сначала убедись, что можешь помочиться, не делая перерыв.
Вместо того чтобы валять дурака, лучше сесть за письменный стол, зажечь настольную лампу и сочинить сокрушительный ответ на речь Гюнтера Грасса. Или открытое письмо Ицхаку Рабину. Или статью о сердцевине христианства. Можно хоть один раз посмотреть девятичасовой информационный выпуск. Заснуть перед телевизором посредине глупейших новостей. Или того лучше: лечь в постель, укрыться одеялом и погрузиться в книгу, которую стащил с книжной полки Теда, разгадать тайны жизни китобоев Аляски, представить вторжение диких кочевников, приобщиться к странным обычаям эскимосов по части секса. Например, передавать вдову в пользование подросткам в качестве символа созревания. От последней мысли Фима ощутил сладкую пульсацию внизу живота. Утром он все объяснит своим любимым, которые, конечно же, простят его, он же был совершенно ни при чем, виновны высшие силы.
Кроме облегчения, кроме пульсации в чреслах Фима ощутил еще и пробудившийся аппетит. Он ничего не ел с обеда. Посему отправился в кухню и, стоя, истребил пять толстых ломтей хлеба с вареньем, расправился с двумя помидорами, не потрудившись даже нарезать их, уничтожил баночку йогурта, влил в себя два стакана чая с медом и закусил все таблеткой от изжоги. Подгоняя свой нерешительный мочевой пузырь, он спустил воду в унитазе в середине процесса, но, как всегда, проиграл этот забег и долго ждал, пока сливной бачок наполнится вновь. Он обошел все комнаты в квартире, везде выключил свет и встал у окна, чтобы узнать, что нового в пустырях, что простираются сразу за его домом до самого Вифлеема, – быть может, появился где-то проблеск уютного, теплого света? С удовольствием вслушался в дребезжание оконных стекол, в которые бился снаружи резкий зимний ветер.
Там и сям на темных склонах и вправду мерцали бледные огоньки: каменные арабские хижины рассеяны были между фруктовыми садами и скалами. Вдали маячили черные силуэты холмов. Холмы будто обменивались ласками, скрытыми от мира. Когда-то по Иерусалиму ходили цари и пророки, спасители мира, исправители вселенной, лунатики, слышавшие голоса, аскеты, мечтатели. Вот и через сто лет придут нам на смену люди иные, решительно от нас отличающиеся. Мудрые и сдержанные. И наши страдания покажутся им странными, нелепыми. А покамест, меж прошлым и будущим, в Иерусалиме обитаем мы. Нам вверили присматривать за этим городом. И мы наполнили его жестокостью, тупостью, злодеяниями. Унижениями, обидами, страданиями – и даже не по злому умыслу, а от лености и страха. Творя добро, мы плодим зло. Врачуя, наносим раны. Приумножая знания, приумножаем страдания.
– Не тебе судить меня, – сказал Фима громко, обращаясь к Иоэзеру. – Заткнись. Что вообще ты способен понять, сморчок ты никчемный? Кто вообще с тобой разговаривает?
Огромные яркие звезды пылали пред его усталыми глазами. Фима не знал, как называются звезды, да и безразлично ему было, какая из них Марс, какая – Юпитер, а какая – Полярная. Но он страстно жаждал разгадать, откуда явилось к нему непонятное чувство, будто с ним это уже не в первый раз, что он уже был здесь, очень давно. Что уже смотрел на мерцание звезд зимней ночью, холодной и безлюдной. Не из окна типовой квартиры в квартале массовой застройки, а, возможно, из дверного проема одной из низких каменных хижин, притаившихся в мрачных скалах прямо напротив. И тогда он тоже спрашивал себя: “Что просят у тебя звезды небесные и что хотят сказать тебе тени черных холмов?” Только когда-то был простой ответ. Который давно позабыт. Стерт.
На миг Фиме почудилось, что ответ скребется где-то в памяти, бьется, трепыхается – мгновение, и ухватишь. Он ткнулся лбом в стекло и вздрогнул от холода. Поэт Хаим Нахман Бялик, к примеру, утверждал, что звезды лживы. Обещают, но не исполняют. Назначают встречу, но не являются. Вот только истина в том, что это не звезды лгут нам, а мы – звездам. Мы обещаем, но не исполняем. Нас зовут, а мы не приходим. Нам говорят – мы не слушаем. Покружили журавли – и нет их.
Скажи слово. Дай знак, куда следует идти, намек, кончик ниточки, подмигни – и я вскочу и пущусь в путь. Не задержусь, даже чтобы сменить рубашку. Поспешу со всех ног. Или паду к ногам твоим. Паду с широко раскрытыми глазами.
За окном еще пуще разыгрался ветер. От резких залпов дождя, лупившего в окна, стекла словно разлетались вдребезги. Просвет в тучах над холмами Вифлеема, мерцавший звездами, набух чернотой. Фиме показалось, что кто-то тоненько плачет в темноте, не младенец ли, завернутый в мокрое одеяло, лежит на склоне ущелья? И на него, на Фиму, возложена миссия – рвануться туда, помочь матери искать дитя. Нет, это жалюзи скрипят, сказал он себе. Или хнычет соседский ребенок. Или загулявший кот надрывается, не обращая внимания на дождь. И сколько он ни напрягал глаза, не видел ничего, кроме тьмы. Знак так явлен и не был – ни на холмах, ни в слабых проблесках хижин, ни в черных небесах. Разве это не зло, не лиходейство: позвать, не дав и малейшего намека – куда? Где состоится встреча? Да и я ли тот, кого зовут? И есть ли что-то, кроме ничто, в этом непроглядном мраке?
