Фима сказал:
– Вы правильно сделали, что перевезли его. Что бы он здесь делал всю Субботу?
В гостиной его окружили друзья, со всех сторон к нему тянулись руки, его ласково трогали за плечи, гладили по лицу, по волосам, словно опасались, что после смерти отца к нему перешла роль больного, и друзьям необходимо было убедиться, что нет у Фимы температуры, что не пробирает его озноб, что не бьет его дрожь, что не замыслил и он исчезнуть, никого не предупредив. Шула сунула ему в руку чашку чая с лимоном и медом, а Теди бережно усадил на краешек парчового дивана, заваленного бесчисленными вышитыми подушечками. Казалось, все напряженно ждут, что вот-вот он что-нибудь скажет. И Фима откликнулся на их молчаливый призыв.
– Вы все замечательные. Мне жаль, что я испортил вам пятничный вечер.
Отцовское кресло стояло прямо перед ним – глубокое, широкое, обитое красной кожей, с подголовником из той же красной кожи; кресло выглядело так, словно сработано было из свежей убоины. Только скамеечка для ног отстояла чуть в сторонке. И царским скипетром к креслу прислонилась трость с серебряным набалдашником.
Шула сказала:
– Во всяком случае, одно абсолютно точно: он не страдал. Все кончилось моментально. Когда-то легкую смерть называли “смерть от поцелуя” или “поцелуй Бога”, считалось, что удостаиваются ее только праведники.
Фима улыбнулся:
– Праведники или не праведники, но для отца поцелуи были важной частью жизни.
Произнося эти слова, он заметил то, что до сих пор ускользало от его взгляда: Шула, с которой больше тридцати лет назад, еще до того, как случился “год козла”, он встречался и которая в те годы наделена была нежной, тонкой, детской красотой, сильно постарела, совсем седая. И стройные бедра раздались, теперь она стала походить на многодетную мать из религиозного квартала, со смирением принявшую все произошедшие в ней перемены, в том числе и свою обветшалость. Стоявший в гостиной плотный запах старинной дорогой мебели и тяжелых, с густым ворсом, ковров был частью воздуха, которым долгие годы дышала обстановка. Фима напомнил себе, что этот запах был здесь всегда, что это вовсе не душок старости, исходящий от фрау профессор Кропоткин. Уловив также легкий запах дыма, Фима обвел взглядом гостиную и заметил пепельницу со смятой сигаретой, которой затянулись лишь пару раз. Он спросил, кто здесь курил, и выяснилось, что сигарету загасила приятельница отца, одна из двух пожилых дам, в присутствии которых произошло несчастье. Сделала она это потому, что заметила, как Барух дышит с присвистыванием? Или уже после случившегося? Или в ту самую минуту, когда он вздохнул и умер? Фима попросил, чтобы пепельницу убрали. И с наслаждением наблюдал, как Теди ринулся исполнять его желание. Цви спросил, ощупывая длинными пальцами трубы центрального отопления, не хочет ли Фима, чтобы его отвезли туда. Фима с недоумением посмотрел на него. Цви, с трудом справившись с замешательством, пояснил:
– В больницу “Хадасса”. Увидеть его? Быть может…
Фима пожал плечами:
– Что там смотреть? Уж наверняка элегантен, как всегда. Не стоит его беспокоить. – И попросил Шулу, чтобы она приготовила для Ури черный кофе покрепче. – Хорошо бы его и накормить. Наверняка умирает с голоду. По моим подсчетам, Ури оставил гостиницу в Риме около трех часов утра, так что день у него выдался длинный и тяжелый. Да и ты, Шула, выглядишь усталой, даже измученной. А где Яэль и Дими? Пусть привезут сюда Яэль. И Дими тоже я хочу видеть.
– Они дома, – виновато сказал Тед, – ребенок принял все довольно тяжело. Была у него особая attachment
[41] к твоему отцу.
И рассказал, что Дими закрылся в каморке, где стояла стиральная машина, и они с Яэль звонили другу, детскому психологу из Южной Африки, который сказал, что мальчика нужно просто оставить в покое. И действительно, спустя какое-то время Дими вышел, но тут же приник к компьютеру. Это их друг из Южной Африки предложил, чтобы…
Фима сказал:
– Чепуха. – И добавил тихо, но настойчиво: – Я хочу их видеть здесь.
Сказал и тут же поразился напористости и твердости, открывшимся в нем со смертью отца. Словно несчастье подняло его на более высокую ступень и отныне он может раздавать команды и ждать подчинения.
Тед произнес:
– Конечно. Я могу съездить за ними. Но, учитывая то, что сказал психолог, я думаю, может, все-таки лучше, если…
Фима решительно прервал его:
– Я прошу.
Тед поколебался, пошептался с Цви, взглянул на свои часы и сказал:
– О'кей, Фима. Будет по-твоему. Ладно. Я привезу Дими. Только пусть Ури даст мне ключи, потому что нашу машину я оставил Яэль.
– И Яэль, пожалуйста.
– Хорошо. Я ей позвоню. Спрошу, сможет ли она?
– Конечно же, она сможет. Скажи ей, что я просил.
Тед исчез, а в комнату вошла Нина – худощавая, деловитая, с резковатыми, решительными движениями. Ее тонкое лисье личико светилось умом, пониманием, почти хитростью, она излучала энергию, словно целый день занималась не формальностями, связанными с организацией похорон, а под вражеским огнем выносила раненых с поля боя. На ней был серый брючный костюм, в руках – черный портфель, с которым она не рассталась, даже когда торопливо, как-то угловато обняла Фиму и поцеловала его в лоб. Однако слов она не нашла.
Шула сказала:
– Пойду в кухню, приготовлю всем вам попить чего-нибудь. Кто хочет чай? Кофе? Может, сделать кому-нибудь яичницу? Или бутерброд?
Цви заметил раздумчиво:
– А ведь он был таким крепким. Энергичным. И глаза у него всегда смеялись. Он не утратил вкуса к жизни, к хорошей еде, к бизнесу, женщинам, политике, да ко всему на свете. Совсем недавно он вдруг появился у меня в кабинете на горе Скопус и выдал бурную лекцию о том, что философ Иешаяху Лейбович, человек религиозный, тем не менее судит о духовном наследии великого Маймонида
[42] с демагогических, догматических позиций. Не более, но и не менее. И когда я пытался возразить, защитить Лейбовича, он поведал притчу о каком-то раввине из Дрогобыча, которому во сне явился именно Маймонид. Я бы сказал, что была у него глубокая страсть, вожделение к жизни, неистовое жизнелюбие. Я всегда думал, что именно он будет жить долгие годы.
Фима, как арбитр, за которым всегда последнее слово в споре, вообще-то говоря, даже не начинавшемся, вынес приговор:
– А он и вправду прожил долгие годы. Ведь не ушел же он от нас юным.
Нина сказала:
– Это просто чудо, что мы успели завершить все формальности. Все подготовлено к воскресенью. Поверьте, это была сумасшедшая гонка, бешеное состязание со временем, потому что вот-вот начиналась Суббота. Наш Иерусалим становится в большей степени Тегераном, чем сам Тегеран. Ты ведь не сердишься, Фима, что мы тебя не дождались. Ты просто исчез, поэтому я позволила себе заняться всеми формальными вопросами. Только чтобы избавить тебя от жуткой мороки. Я уже сдала в газеты траурные объявления, которые в воскресенье напечатают и “Ха-Арец” и “Маа-рив”. Наверное, надо бы связаться и с другими газетами, но я попросту не успела. Похороны назначены на послезавтра, на три часа. Выяснилось, что он позаботился об участке на кладбище. Он выбрал для себя кладбище на Масличной горе, а не Сангедрию, где могила твоей матери. Между прочим, для тебя он купил соседний участок. Рядом с ним. И оставил в завещании точные и подробные указания о порядке погребения. Даже выбрал себе кантора, с которым они родились в одном городе, и этот кантор проведет церемонию. Просто чудом мне удалось отловить его по телефону, едва ли не за полторы минуты до Субботы. И есть даже текст, который он сам написал, чтобы выбить на надгробном камне. Что-то в рифму. Но все это может подождать, по крайней мере до истечения тридцати дней, а то и до истечения года со дня похорон. Если на похороны придет хотя бы четверть того количества людей, которых он облагодетельствовал, то следует принять в расчет, что это будет более полумиллиона человек. Включая и мэра города, и раввинов без счета, и всяких общественных деятелей, и членов парламента, не говоря уже обо всех вдовах и разведенных, которым его смерть разобьет сердце.
