– Валяй, но только покороче.
Я повернулся к Белл:
– Ты, наверно, не захочешь этого слушать. Лучше тебе уйти.
Разумеется, она осталась. Чего я и добивался. Я вновь повернулся к Майлзу:
– Я не сержусь на тебя. Мужчина ради женщины, даже воровки, способен на все. Если не устояли ни Самсон, ни Марк Антоний, чего же ожидать от тебя? По справедливости, я должен быть тебе благодарен. Пожалуй, я и впрямь тебе немного благодарен. И мне тебя жаль. – Через плечо я оглянулся на Белл. – Теперь она твоя, вот и разбирайся с ней сам, а мне все, что было, стоило испорченных на время нервов и небольшой суммы денег. Но во что она обойдется тебе? Она обманула меня и заставила тебя, мой бывший друг, стать обманщиком. И сколько времени пройдет, пока она найдет нового болванчика и начнет обманывать тебя? Неделя? Месяц? Или она выдержит целый год? Но все равно без этого прожить она не сможет и… вернется к своей блевотине, как собака…
[41]
– Майлз! – взвизгнула Белл.
– Убирайся! – угрожающе зарычал Майлз.
И я понял, что самое время уйти. Я поднялся:
– Сейчас уходим. Мне жаль тебя, старина. Оба мы в самом начале совершили ошибку, и я не снимаю вины и с себя. Но расплачиваться за нее предстоит тебе одному – вот что скверно… тем более что ошибка-то совсем невинная.
Любопытство, очевидно, пересилило в нем гнев, и он спросил:
– Ты о чем?
– Нам бы с тобой следовало поинтересоваться, с чего бы это такая умная, такая красивая, такая знающая, необыкновенно способная женщина согласилась работать на нас за жалованье секретаря-машинистки. Если бы мы взяли у нее отпечатки пальцев, как это делают крупные фирмы, и сделали простую проверку, может, мы ее и не приняли бы на работу… и до сих пор оставались партнерами.
Опять в точку! Майлз резко повернулся и взглянул на свою жену. Сказать, что она выглядела крысой, загнанной в угол, было бы неверно: крыс такого размера не бывает. Но мне мало было достигнутого успеха – мне нужна была полная победа. Я направился к столу:
– Ну, Белл! Что, если я возьму твой стакан с виски и проверю отпечатки пальчиков? Что обнаружится? Фотографии во всех полицейских участках? Шантаж? Двоемужество? А может, брачные аферы с корыстными целями? Майлз – твой законный муж? – Я протянул руку и взял стакан со стола.
Белл выбила его у меня из рук.
Майлз заорал на меня.
Я слишком долго испытывал судьбу. И глупо было входить в клетку к хищникам без оружия, но еще глупее – забыть первую заповедь дрессировщика: не поворачиваться к зверю спиной. Когда Майлз на меня заорал, я повернулся к нему. Белл схватила сумочку… и я только успел подумать, что вовсе не время ей хвататься за сигареты. Потом я почувствовал укол. Колени у меня подогнулись, и, падая на ковер, я продолжал удивляться, что Белл способна на такое. Несмотря ни на что, я все-таки продолжал ей верить.
4
Сознание я до конца так и не потерял. После укола подступила дурнота и все поплыло перед глазами – этот препарат действовал быстрее морфина. Но этим его действие и ограничилось. Майлз прокричал что-то Белл и схватил меня в охапку, когда я начал падать. Он протащил меня до кресла и бросил в него, у меня даже голова перестала кружиться.
Сознание прояснилось, но тело мне не подчинялось. Теперь-то я знаю, что она мне впрыснула «зомби» – такой наркотик, ответ Дяди Сэма на «промывание мозгов». Насколько мне известно, его никогда не использовали на заключенных, но наши нашли ему применение в расследованиях случаев «промывания мозгов» – это было незаконно, но весьма эффективно. Сейчас, похоже, его применяют при однодневном психоанализе, но, чтобы воспользоваться лекарством, даже психоаналитик должен запастись решением суда.
Бог знает, как он попал к Белл. И бог знает, скольких еще болванов она с его помощью прибрала к рукам! Но тогда я об этом не думал. Я вообще ни о чем не думал. Я просто неуклюже раскинулся в кресле, неподвижный как бревно. Я слышал все, что происходило, но видел только то, что находилось прямо передо мной. Если бы мимо меня прошествовала сама леди Годива, пешая, без коня, я бы даже взглядом за ней не проследил.
До тех пор, пока мне не прикажут.
Пит выпрыгнул из сумки, подбежал к креслу, в котором я лежал, и спросил, в чем дело. Я не отвечал, и он принялся теребить мою штанину, требуя объяснений. Так и не получив ответа, он вспрыгнул ко мне на колени, положил передние лапы на грудь, заглянул в глаза, требуя немедленно объяснить, что случилось.
Я продолжал молчать, и тут он завыл.
Его вопли обратили на себя внимание Майлза и Белл. Майлз повернулся к Белл и зло спросил:
– Ну и что ты сделала? Ты что, рехнулась?
– Толстячок, побереги нервы! – ответила Белл. – Сейчас мы с ним разберемся раз и навсегда.
– Что? Если ты рассчитываешь на мое содействие в убийстве…
– Чушь! Хотя по здравом размышлении его и следовало бы убрать… да у тебя для этого кишка тонка. К счастью, такой необходимости нет. Достаточно препарата.
– Что ты имеешь в виду?
– Он теперь в наших руках. Будет делать то, что я ему велю. Он больше не доставит нам неприятностей.
– Но… Господи, Белл, не можешь же ты все время держать его на игле. Однажды он очухается и…
– Кончай толковать как законник. Я знаю, как действует этот наркотик, а ты нет. Когда он очухается, он будет делать то, что я ему велю. Велю ему прекратить преследовать нас, и он перестанет; велю ему прекратить совать нос в наши дела, и он оставит нас в покое. Велю ему уехать в Тимбукту, и он туда отправится. Велю ему забыть все, что с ним было, и он забудет… но сделает все, что я ему прикажу до того.
Я слушал, понимал все, о чем она говорила, но меня ничто не интересовало. Если бы в тот момент раздался крик «Пожар! Горим!», я понял бы смысл, но мне все было бы безразлично.
– Не верю я.
– Хм, не веришь? – Она как-то странно взглянула на него. – А следовало бы.
– Как? О чем ты?
– Ладно, не важно. Препарат действует, толстячок. Но сначала нам нужно…
Вот тут-то Пит и начал выть. Не часто приходится слышать, как воют коты; можно прожить всю жизнь и не услышать кошачьего воя. Коты не воют во время драки, как бы сильно им ни досталось, никогда не воют просто из-за неудовольствия. Они начинают выть только в минуты безысходного страдания, когда попадают в совершенно невыносимые условия, когда наступает предел их возможностей и уже больше ничего не остается делать.
Это похоже на вой банши. Он леденит душу, его невозможно выносить, он изнуряет своей непрерывностью.
