Пока одевалась, вздыхая, натирала мазями сбитые, исхлестанные ветками ноги, зазевалась, не заметила, как вышли из лесу трое.
А когда заметила — бежать уж было поздно. Притаилась за зеленой стеной камыша.
Старик-староста шел впереди, тяжело опираясь на палку. Двое его спутников — дорого одетых чужаков, словно раздосадованные словоохотливостью и медлительностью старосты, оглядывались по сторонам. Один, толстолицый, красный от жары, с сумкой через плечо, то и дело переспрашивал. Другой же, великан-горбун в бесформенном синем плаще, останавливался, словно бы и не слушая деревенского болтуна, всматривался в траву и следы на песке. Все выдавало в нем закрайца. Лицо его скрывал низко надвинутый капюшон, виднелись лишь длинные белесые пряди, что свешивались из-под капюшона, когда великан опускал голову, вглядываясь в одному ему видимые следы.
— Вот туточки все и было, — произнес староста, заметив, что высокий внимательно осматривает Лампеин камень, водя по нему длинными смуглыми пальцами. — Тут она бабку, ведунью нашу, изломала.
— Так уж и изломала? — переспросил толстяк. — Руками, что ль, знаки делала? Аль слова какие говорила?
— Не-ет, — замотал головой староста. — И руками не делала, и слов не говорила. Бабка говорила, а эта только, как бабку ломать начало, закричала, да на камень полезла, руки в самую радужную топь сунула.
Высокий недоверчиво хмыкнул из-под низко надвинутого на глаза капюшона, который, видно, не тяготил его, несмотря на зной. Толстяк, снова прикинувшись простачком, изобразил на круглом лице удивление:
— Так-таки в самую топь? Ну-тка, расскажи-ка, батюшка, как все было…
Староста потер бронзовый от жары и напряжения лоб, припоминая вчерашнее:
— Как есть намедни собралась мельничиха родить. Так Лампея, ворожея наша — прими душу ее мать-Землица, — давай с бабами помогать. Ан плод-от не идет. Она роженицу на камень этот привела — колдует. А мельник, лубяная голова, как видит, что женке невмоготу, запричитал. И побег к лекарке, мол, помоги. Лекарка сюда, баб разогнала, Лампею обругала, девчонка, ветряная сопля — старого человека корить…
Мельник укоризненно погрозил кулаком невидимой злодейке, и Агнешка почувствовала, как ее шею и уши заливает краска стыда. Она осторожно подобрала с земли туесок.
— Все в деревню побегли, ан слышим — разродилась мельничиха… Бабка давай ее опять на камень — силы вернуть и всякое-такое бабье… А лекарка вроде как уснула. А тут как хлопнет…
Староста, видимо, желая произвести на нежданных слушателей впечатление, со всей мочи ударил палкой по камню. Агнешка вздрогнула, едва удержав готовый сорваться крик, но высокому чужаку оказалось достаточно и ее короткого вздоха да шороха тростника. Закраец резко обернулся. Блеснули зеленым огнем глаза из тени под капюшоном. И незнакомец с полузвериным рыком бросился от камня к зарослям, за которыми укрылась девушка. От еле заметного движения его руки перепуганный староста рухнул задом на траву, переломив палку.
Агнешка прижала к груди узелок и рванула изо всех сил в другую сторону, к близкой кромке подбирающегося к реке подлеска.
— Игор, — окликнул своего спутника толстяк.
— Она это, — прорычал горбун, проламываясь сквозь плотную вязь веток, — она… Вечоркинская ведьма…
Толстолицый, путаясь в полах плаща, вытащил из сумки книгу, поднял на вытянутых руках над головой. Темная растрескавшаяся кожа засияла на солнце маслянистым светом. Толстяк пошевелил губами, краснея от напряжения. По корешку книги потекли белые ручейки-искры.
Агнешка почувствовала, как по плечам ухнуло сковывающее заклятье. Ухнуло и отскочило. Она нырнула в можжевельник, проползла в самую середину — где кусты, усыпанные еще зелеными ягодами, вытянулись выше человеческого роста, сжалась в комок, накрывшись ворованным черным плащом. Зря старался чародей-книжник: не по зубам его магии оказалась маленькая лесная травница.
— Матушка-Землица, отведи чужака…
Губы онемели от страха — не давали произнести молитву. Но услышала Земля, укрыла дочку колючим зеленым плащом.
Рыча и втягивая носом воздух, чудовище бродило рядом, бесшумно ступая по листьям. Только яростное звериное дыхание выдавало его да синий отблеск плаща. Однако терпкий хвойный запах надежно скрыл беглянку.
Игор побродил, прислушиваясь.
Где-то на краю березняка толстяк звал его, уговаривая не пугать до смерти девчонку, оставить в покое.
— Не она это, не она, — подпевал толстяку оправившийся староста. — Наша-то еще вчерась утекла, чернявый манус увез…
Глава 6
— От меня не скроешься…
Мелькнула меж стволов белая юбка. Он бросился следом, ломая ветки. Сердце колотилось так, словно готово было выпрыгнуть из груди.
Вот она — прижалась спиной к шершавому березовому стволу, расплескались по ветру золотые локоны.
— Теперь не вырвешься…
Сгреб в охапку, едва владея собой, прижал к колотящемуся сердцу.
— Любовь моя… сердце мое… ласточка…
Эльжбета не отстранилась, только притянула Тадеуша к себе, поцеловала в висок, прошептала:
— И ты — мое сердце…
Тадек подхватил княжну на руки. Она засмеялась, запрокинув голову, и волосы хлынули, как солнечный свет, ему на плечи, заструились до самой земли.
— Солнце мое…
Так на руках и нес ее через рощу к пруду. Усадил у воды на траву, прилег рядом, положил голову на белый подол. Элька задумчиво смотрела на воду. В пруду тонули облака, пышные, белые и лохматые, как нестриженые овцы.
Тадеуш зажмурился, стараясь запомнить все это. Эльжбету, запах травы и тины, расплывшиеся в воде облака…
Княжна казалась непривычно молчаливой, даже грустной, а Тадеуша распирало от радости. В конце концов, хоть он и обещал Казимежу до поры до времени не открывать тайны Эльжбете, Тад не удержался, заглянул ей в лицо, поцеловал в напряженные брови и прошептал:
— Все будет хорошо…
Эльжбета невесело улыбнулась, но Тадеуш гладил ее лицо, покуда складки не разгладились, не смягчились линии.
— Я вчера говорил с твоим отцом, — прошептал он, касаясь губами ее уха. — Он дал мне слово, что, едва мне исполнится восемнадцать, он отдаст мне твою руку. Он согласен, Элька! Какой-то месяц, и все исполнится… Завтра я еду домой, к батюшке. Обговорю с ним все. А там — вернусь.
Заметив, что светлые брови княжны снова нахмурились, Тад заговорил быстрее, с жаром:
— Ты не думай, Элька. Все как нужно будет. Сваты. Подарки. Отец все сделает. И муж из меня будет хороший, потому что мне, кроме тебя, никто не нужен…
Эльжбета не ответила, только кивнула. Вынула из-за рукава шелковый белый платок, вложила в руку — на память.
И Тад прижал маленькую белую руку с платочком к своему сердцу.
