Она уж повернулась, бросила взгляд на городские ворота. Потом снова на тропку, терявшуюся в зелени леса. И замерла. Сердце ухнуло вниз, в самую середку. По тропинке, растрепанная, босая, бежала Элька. Дышала тяжело, прерывисто, глаза покрасневшие, припухшие — безумные глаза.
Эльжбета замахала руками, попыталась крикнуть, да, видно, горло перехватило от бега.
«К счастью, — в первый миг подумалось Агате, — не хватало еще, чтоб мужички заметили: за полоумную примут, сраму не оберешься».
Элька упала, споткнувшись, но тотчас поднялась, снова рванулась к матери, даже не отряхнув сарафана. Агата пошла ей навстречу, сперва чинно, степенно, а потом, от страха растеряв походку, все быстрее. А там и побежала.
— Что? — вскрикнула она, глядя в бессмысленные от горя и бега глаза Эльки. — Что?..
Княженка шевелила губами, силилась сказать, но не могла — завалилась на обочину дороги, хрипя сухим от пыли горлом. Только махнула рукой в сторону реки, заплакала.
Не помнила Агата, как добежала до реки, как пробиралась к берегу, разгребала локтями камыш. Не чувствовала изрезанных рук, полных колкого песка сапожек. Черной рукавицей сжимала грудь тревога, сердце грохотало в висках — чуяло беду.
Наконец заметила на берегу Тадека. Мальчик, мокрый до нитки, выпачканный глиной и илом, ползал на коленях у самой кромки травы, то припадая к земле, то распрямляясь, занося над собой книгу. Руки горе-волшебника тряслись, и книга не поддавалась, пробегавшие по обложке искры роились, переплетались тонкими белыми ленточками, но не желали складываться в заклинание. Другой маг, повзрослей, покрепче, заставил бы повиноваться вздорную книжицу, сложил бы заклинание на словах, крутанул по корешку да сбросил. Но губы и подбородок юного книжника плясали под дробный отстук зубов — и о словесном заклятии можно было забыть. Вот и бился Тадек с непокорной книгой, стараясь стряхнуть с нее прыткие бледные искорки.
Юноша не заметил княгини — вновь и вновь заносил книгу над головой. По мокрым, сиреневым от холода щекам бежали слезы. Агата оглянулась, отыскивая взглядом Кубуся, но княжича нигде не было, только борющийся с книгой Тадеуш, а перед ним в траве что-то белое, неподвижное как камень или груда тряпья.
Холод рванул по спине и плечам стальными когтями.
Агата подбежала, оттолкнула Тадека, бросилась на колени перед сыном, наклонилась к самому лицу.
Дышит?
Нет.
Агата рванула с плеч кацавейку — колдовать неспоро. Прикрыла глаза и тотчас почуяла в груди медленно шевелящийся клубок ледяных нитей магии. Вдохнула глубоко — закрутила, бросила в голову. Нити собрались в змейки-молнии, закопошились во лбу над бровями, ожидая хозяйского приказа.
— Вернуть, оживить! — грохотало в висках материнское сердце.
Змейки в нерешительности свивались в клубки.
— Немедля! — подхлестнула господская воля.
Молнии и искры рванулись в правую руку, в зеленый перстень. А с перстня — вниз, на примятую траву, на холодную неживую плоть.
Тело Якуба выгнулось, из полуоткрытого рта потекла струйка бурой речной воды.
— Еще! — вскрикнуло сердце, подгоняя обессилевшие, поблекшие огоньки.
Зеленый перстень вновь подсветился изумрудным сиянием, пара искорок пробежала по камню, лизнули белые язычки золотую оправу — и сгинули:
«Не можем, хозяйка, сила у тебя не та, чтоб мертвого воротить, душу у матушки-Землицы обратно в мир людской выпросить…»
— Есть, есть сила! — прошептала Агата, умоляя, мучительно выискивая в себе хоть остаточек, хоть малую толику неистраченной магии. — Чувствую, есть что-то…
Бедовая нищенка оставила — отголосок белой вьюги, затаившуюся где-то глубоко поземку чужой странной магии. Странной и страшной, неведомой. Будь другой случай — из опаски, из осторожности позволила б метели стихнуть, поземке — отшептать, чужой силе — истаять, раствориться без следа. Упаси Земля, отведи семицветный грех.
Да только не до опаски, не до раздумья было княгине — вот он, Кубусь, лежит холодный как лед. Неживой лежит.
И самое себя заложила бы, только б вернуть. А нет своей силы — так взаймы попросим…
— Землица-матушка, женская заступница, помоги, — пробормотала Агата, уперлась правой рукой, колдовским кольцом в земную пышную плоть, золотой песок, спутанную гриву травы. А левую, бледную, дрожащую, положила на лоб сыну.
Отозвалась мать-Земля, задышала под рукой, запела, загудела, как большой колокол в праздничный день. И из самой глубины, из щедрого живого чрева вытолкнула, вложила в ладонь пучок белого света.
Агата, обрадованная, что не обманула заступница, ухватила широкий луч, потянула через все тело, раскручивая, — в тело сына. И вдруг, нежданно-негаданно, неведомо как, белый поток — царский подарок матушки-заступницы — взвихрился, плеснул. Тело отозвалось болью, вспыхнул, занялся пламенем страх.
Луч стал шире, разлился светлой рекой — едва вмещается в груди. Плещется, ходит волнами в скрученном болью нутре. Земля зашлась под ладонью мелкой дрожью. Так лошадка дергает блестящей шеей, стараясь согнать овода. Луч — уже не подарок, насильно взятое, без согласия — ударил в тело Якубека, подбросил над землей, выплеснул из груди речную воду. Вскрикнул за спиной Тадек. Не белые искры — радужный сноп огней осыпал и мать, и сына, и его товарища. В одно мгновение пожухла кругом трава, налились сиянием камни…
И стихло.
Агата, перепуганная, измученная, упала Якубу на грудь.
Дышит?
Дышит.
Захрипел, кашляя. Заморгал мутными глазами, где еще плясал, корчился страх.
Жив. Нехотя отпускала тревога, разжимала когти. Да что-то саднило, кровоточило, не позволяло выскочить из сердца штопальной игле дурного предчувствия.
У безносой Погибели глаза цвета радуги, а плащ — небо, в одной руке ее ветер-копье, в другой — щит-облако. Копьем терзает она грудь Земли, а щитом от лесного ее воинства заслоняется.
Вспомнится же иногда…
Еще в детстве рассказывала нянюшка Агате о Смерти-Погибели, небесной воительнице, земной супротивнице. Но не ведала Агата, что самой придется с ней свидеться, против нее выстоять, сына от Цветноглазой оборонить.
Отступила Безносая, провела копьем по вершинам елей. Расщепился ветер о сотню зеленых пик, полетел рваными клочьями во все стороны облачный щит. Расстелилось до самого края небо, чистое, как взгляд младенца.
Якуб приподнялся на локтях. Тадеуш тотчас подхватил его, а Агата размахнулась да от всей души приложила воскресшего по бледной щеке:
— В иной раз, как пожелаешь с Безносой в догонялки бегать — на мать не рассчитывай! Не пастух безродный, не деревенский олух — ты будущий князь. Твоя дурная голова — всему уделу погибель!
Кубусь пустился было в оправдания. И все же держал еще страх, стоял комом в горле — и вышел у княжича лишь сип да хриплое карканье.
