Агнешка подхватила подол, вспрыгнула на высокое обвалившееся крыльцо и осмотрела дом. Доски пола были еще крепки. Крыша, слегка просевшая в одной из комнат, в другой выглядела довольно сносно. Слава проклятого дома, оскверненного радугой, сохранила жилище от любителей чужого скарба: на месте были стол, скамья. Задняя дверь, выходившая в огород, держалась хорошо, и ставни на окнах были. Темный двор пахнул в лицо пылью и землей, но Агнешка не заметила следов работы неумолимого древоточца — времени.
Девушка растворила ставни, оглядела комнату и кухню. Распахнула западню и спрыгнула в подпол. Тщательно осмотрела самую сердцевину дома, дышащее влагой и холодом нутро — опоры, сваи, доски пола. Глядевший снаружи ветхой, заросшей бурьяном развалюхой, старый притворщик был крепок, как раньше. Как порой притворяется больным и немощным дед, чтобы внучка лишний раз забежала к нему проведать.
— Здесь я, дедушка, — усмехнулась Агнешка. — Так что хватит кособочиться. Мне без тебя не справиться.
Потом глянула кругом.
Сырость уничтожила травы, но из-под пыли и трухи тускло поблескивали накрепко запечатанные глиняные бутыли — матушкины снадобья. Агнешка провела пальцами, стирая пыль и читая нацарапанные на глине метки, выбрала пару бутылей и вытащила наверх, выставила на кухонный пол. Выбралась сама, отряхивая юбку.
Выглянула в окно. Огород зарос крапивой и пустырником, но в темной мешанине то там, то здесь виднелись тонкие зеленые руки смородиновых кустов, унизанные алыми перстеньками ягод, а по ним взбирался ощупью крестоцвет — спасение измученного мануса.
Мелкие белые звездочки цветков, острые иголочки листьев. Трава — девке венка не сплести, тотчас переломится стебелек, осыплются звездные иголочки. А в руках опытной, знающей травницы — всемогущий лекарь, избавитель от боли, которую не всякий маг заговорит. А уж для мертворожденных истинный спаситель. Магова работа дорого стоит. Одного колдуна всей деревней кормят. А что может колдун? Дождь накликает. Измотанную роженицу поднимет, так чтоб уже к завтрему в поле вышла, от работы не отлынивала. Охромевшую корову или лошадку подлечит. А коли кого медведь изломает или мор на скотину нападет — понадобится палочник, а порой и книжник — тогда всем миром, в три села плату собирают.
Маг высоко голову держит, Земле не поклонится, не взглянет на мелкие белые звездочки. Только лекаришки-мертвяки в траве ползают, к матушке-Землице прислушиваются. С ними и говорит неприметная травка, шепчет иголочками листьев. Боль снимет, жар отведет, от всякой хвори помощница.
Вспомнилась Агнешке матушка. Хоть и золотница была такая, что впору палочникам и книжникам в ножки ей падать, а все-таки землю слушала, в травах и цветах толк знала. Учила, как сушить, как настаивать, как мази и притиранья делать. И сама она силы своей будто стеснялась, при дочке колдовала мало, под людские слезные уговоры.
Словно простить себе не могла, что родилась ее Ягинка мертвячкой. Корила себя, что полюбила не мага, а «песью кость», красавца пастуха. Свое колдовство было у него, особенное, не Землей-матушкой данное: на свирели играл — сердце защемит, пел — дух захватит. А коли ветер в груди, так и голос звенит, что твой колокольчик.
Не уберегли матушка и батюшка дочки-золотницы: за князя могла пойти, а бегала в ночь послушать пастушка. Убегала с пустым подолом, воротилась непорожняя.
Была бы словницей — заглянула бы в свою будущую жизнь, ужаснулась, прикрыла губы рукой и не позволила пастушку гладить белую девичью шейку, не разрешила украсть сладкого как патока первого поцелуя. Была бы высшей магичкой — заглянула бы ему в златоволосую голову, в ветреные мысли, и слушала пастушковы песни не на ночном лугу, а из высокого окна светелки.
Дышащего медом ночного луга не могла простить себе матушка, сероглазого пастушка-мертворожденного… А может, ставила себе в вину, что испугалась, повинилась перед родителями, отдала им на откуп жизнь нерожденного дитяти. Болело у них сердце за красавицу дочку, вот и решились: ударили вместе силовым. И целились-то — в зернышко, меньше кукурузного, в новую жизнь.
Откуда им было знать, что зреет во чреве не маленькая «песья косточка», мертвого деревца отводок. Что просится родиться на свет будущая травница Агнешка. А по ней хоть всей земной силой ударь — шаркнет, да не заденет. А «отповедью» ответит втрое, вчетверо. Страшно ударила «отповедь», в одно мгновение лишив падшую и отца, и матери.
Похоронила красавица дочка родителей и сгинула. Словно в воду канула.
Растворилась в лесных просторах, заблудилась в звериных тропах. Забыла, чья она дочь, забыла золотничью силу. Стала к земле прислушиваться: не позовет ли за вину ответ держать.
И услышала, как шепчут у самой земли белые звездочки и зеленые иголочки незнакомой травки.
А как пришло время, рассказала дочке. Научила слушать.
Да что греха таить — не только этому учила. Обжегшись на молоке, на воду дула отчаянно. Заклинала своей собственной болью и виной: слово свое держать, чужому не верить. Потому как переменчив человек, сегодня приласкает, а завтра…
Глава 19
Завтра…
Да лучше смерть!
Сердце вырвет, не иначе. А может, и того хуже — опозорит перед всем народом, заставит поступиться честью, гордостью. С грязью смешает… А как прикажешь жить, когда нет сил людям в глаза смотреть.
Бяломястовна жениха перед свадьбой отравить хотела!
Сами этого жениха и извергом зовут, и ветряным бесом, и кровопивцем. А такого не простят. Этак всякая девка от подневольной свадьбы к лекарке пойдет.
Поди докажи, что и в мыслях смертоубийства не держала — отсрочки хотела, всего-то три денечка. С красным солнышком попрощаться, косу девичью без спешки расплести, а приведет Землица, так и с Тадеком в последний раз перед венцом перевидеться…
Что ж будет теперь?..
Княжна Эльжбета заслонила глаза рукавом. Казалось, уж все выплакала, а течет слезка, катится по щеке, по белой шейке за вышитый ворот.
Пойти, объясниться, прощенья просить… Может, помилует князь. Ведь показался сперва не зол, даже приветлив. Авось поверит честному княжескому слову. А словом не проймет, так всплакнуть покаянно. Разве ж утерпит, чтоб молодая красавица при нем плакала.
Элька посмотрела на себя в высокое зеркало, подняла белокурую головку, потерла холодными пальчиками заплаканные глаза, приосанилась. И призналась себе, что хороша. Хоть душу от вины да сожаления скручивает, хоть сердце ноет, саднит, как оцарапанное, в горле слезы стоят горячим комом, а все-таки необычайно хороша.
Авось и пожалеет Черный князь. Не как женщину, так как девочку. По годам невеста ему впору в дочери: семнадцать лет против сорока двух. Как не пожалеть…
Элька размечталась, присела на краешек скамьи. Застелившая взор печаль поредела, покрылась прорехами. И в прорехах этих уже завиднелось солнышко — надежда да отчаянная вера в свое счастье.
