Только эта оказалась не так проста. Не зацепило ее Болеслава простенькое колдовство. Как стояла в дверях, так и осталась, только усмехнулась уголком бледного рта и глаза прищурила.
— Что, дедушка, в дорогу пустился, а человеческой доброте не доверяешь? Сразу с порога словничью петлю? — весело отозвалась девочка.
— Не погуби, хозяюшка! — Забыв года, Болеслав повалился на шаткое крыльцо в ноги девушке. — Не признал высшую. Как хочешь казни старого дурака, только прости, что мастерства твоего не уважил…
Не на шутку перепугался Болюсь. Молодая, сильная, Высшая — да одна Земля ведает, что она может сотворить. Хорошо, если будет недостойный до конца дней рысить по дорогам осликом или мулом, а ежели что похуже… И поделом плешивому дурню. Пожалел силы проверить, кто перед ним, положился на опыт и догадку. Но предчувствия и тут обманули старика. Вместо того чтобы обрушить на его голову все немыслимые казни, девочка спустилась с крыльца, села возле упертой в доски головы Болеслава и с усмешкой спросила:
— Голова-то не устала, дедушка? Небось не привык кланяться? Не по тебе эта наука…
Болеслав удивленно поднял голову, с опаской глянул на девушку. Она ласково улыбалась.
— Не Высшая я, — проговорила хозяйка лесной избы, похлопала ладонью подле себя: садись, мол. — Самая что ни на есть мертвячка, «песья кость». Только, уж извини, добрый человек, ни твоя, ни какая другая магия до меня дотронуться не может. Вот такой мне от матушки-Землицы подарочек достался. Не просила, а получила, не откажешься. Так что давай-ка на чистую совесть. Я тебя пущу. И ничего взамен мне не надобно. А ты, дедушка, в следующий раз попридержи язык…
Болюсь собрался было благодарить, уже сгреб в большие ладони левую хозяйкину руку. И рука была не девичья, грубая, сильная, хоть и не широкая, но и не нежная. Задумался, уж не оскорбится ли чудесная мертворожденная, если не поцелует он этой ручки. Потом устыдился, потянулся губами к шершавой, обветренной ладошке. Но в тот же миг из глубины дома раздался долгий стон, девушка вскочила и бросилась внутрь, крепко затворив за собой дверь. Болюсь остался на крыльце, не решаясь последовать за ней.
Но любопытство взяло верх. Словник бросил у двери свой скарб и, стараясь ступать как можно тише, пошел за хозяйкой. Однако едва он миновал переднюю и изготовился заглянуть за кухонную занавеску, как хозяйка встала перед ним, укоризненно глядя в ласковые глаза старого плутня:
— Эк ты прыток, батюшка. Пустили на лавку, так ты уж и на печь…
— Сми-илуйся, — затянул было Болюсь, но девушка оборвала его, бросив:
— Брат мой болен. Без памяти лежит. Со дня на день очнется. Так что ты, дядюшка, его не тревожь…
— Не буду, матушка, — отозвался словник, пятясь. Всего-то и успел разглядеть темные волосы болезного брата да тонкую благородную белую руку, перевязанную широкой полоской новины. Не прост был у хозяйки братец. С такими руками не иначе манус. И руку ему, видно, искалечили знатно.
— Помочь, может, с братцем, хозяюшка? — предложил словник. Любопытство глодало его, как мышь сырную корку.
— Обойдусь, тятенька, — наступала на него удивительная мертворожденная. — Длинен у тебя нос, как бы дверью не защемить. А в кухне делать нечего: при брате сижу, кушать не готовила.
— Да разве ж я суюсь, — отступил Болеслав. — Ты только, матушка, укажи, где мне постелить. Ночка выдалась тяжелая. Поспал бы я часок-другой.
Глава 36
— Больше не потревожу…
Она не ответила, отвернулась, пряча взгляд, темный и ледяной, какой бывает в ноябре вода широкой и полноводной Черны. По пунцовой от жара щеке поползла одинокая слезинка, скользнула с подбородка и, едва не разбившись о ключицу, двинулась дальше, за край сорочки новобрачной.
Владислав не спеша оделся, нисколько не смущаясь стоявшего у двери тестя. За дверью билась и сыпала ругательствами Агата, и в какой-то миг Владу показалось, что зря он отпустил Игора — великану под силу было бы утихомирить расходившуюся бабу. Влад знал тещу не так давно, но и этого хватило Черному князю, чтобы понять: тяжел нрав у бяломястовкой хозяйки. Да только дело сделано.
А как Элька от колдовства отцовского отойдет — в три ручья плакать станет. Пусть уж мать успокаивает. Князь не терпел бабьих слез и впредь твердо решил придерживаться своего слова: не ходить в спальню к жене. Мало ли в Черне девок, которые не станут реветь, если хозяину захочется «перестелить постель», мало ли мертвячек, которым не под силу сломать полюбовнику кости и пустить кровь.
Пожалуй, с усмешкой подумал Влад, завтра на воротах следует вывесить не Элькину простыню, а его залитую кровью рубашку.
— Не стоит плакать, дорогая, — стараясь скрыть раздражение, выговорил Владислав. — Если ты понесла, то опасаться меня тебе больше незачем…
Эльжбета казалась отрешенной. Тело, еще опутанное заклинанием Казимежа, почти не слушалось ее. Но в одно мгновение глаза молодой княгини вспыхнули бешенством.
— А тебе, муженек, стоит опасаться, — глухо прорычала Элька чужим, сдавленным злобой голосом. — И не ложись спать, не замкнув двери. Вдруг не сумеешь проснуться…
Влад не боялся людской злобы. Она была вернее всего другого, искреннее, правдивее. И в этот момент он отчего-то подумал, что из Эльки выйдет неплохая жена. Девчонка — не податливое серебро, кость. И в руках мастера…
Влад улыбнулся ее словам, однако Казимеж, напряженно следивший за дочерью и зятем, видимо, превратно истолковал эту улыбку. Страх вновь вспыхнул в его глазах, а правая ладонь тотчас ударила Эльжбету по влажной от слез щеке.
— Молчи, дура! — рыкнул он, опасаясь, что равнодушный прежде Владислав наконец потеряет терпение, и тогда худо придется негоднице. — Почитай мужа, как почитает любая достойная жена!
Словно в ответ на эти слова его собственная супруга вновь ударила плечом в дверь и заголосила, причитая о судьбе дочери.
Владислав резко отворил дверь, отчего бушевавшая за нею Агата едва удержалась на ногах, и вышел. Спустя десяток шагов прислушался и с удовольствием отметил про себя, что княгиня едва ли не с порога сцепилась с мужем.
Уж если не пойдет наследник Черны в отца, так хоть с норовом будет…
Владислав неспешно затворил дверь в свои покои. И уже через мгновение забыл и об угрозах молодой жены, и о тесте. На подоконнике, нетерпеливо скребя коготками, ждал пестрый голубь Коньо.
Влад торопливо прикрыл окно, перенес птицу на стол и отвязал прикрученной тонкой бечевой к лапке письмо. Видно, тому, кто послал в такую дурную ночь крылатого вестника, нечем было обрадовать своего господина. Пробежав глазами послание, хозяин Черны нахмурился, отчего в глубине кровавого рубина на его обруче вспыхнуло багровое пламя.
Проклятая вечоркинская ведьма добралась до Черны. Его Черны. Черны, которую не трогали ни мор, ни голод, на которую даже во сне не разевала рта соседская жадность. В Рябинках, за чередой сторожевых башен, под самыми чернскими воротами проклятая топь изломала до смерти дружинника-палочника, покалечила троих.
