— Всегда ты был мне по душе, Тадек, — бросил Иларий, улыбаясь. — И раз уж обязан ты теперь мне своей жизнью, давай выберем жребий повеселее. Есть тут недалече в лесу охотничий поселок Казимежев. Может, бывал, знаешь. Так вот… живет там одна чернобровая… тоже должница моя, в некотором роде. Ей тебя и поручим.
Глава 47
И грех в такие руки было не отдаться. Пышная, румяная, как свеклой крашеная. Локоточки да коленки с ямками. Где у иных едва завязь намечается, у этой уж грозди. И грозди самый сок. Из таких, сочных да сладких, на летний солнцеворот Бялу выбирают. Пригляделся Казимеж, прищурился — вроде оно и есть. Эту самую девку прошлым летом мужички на пашне валяли, святым днем не гнушаясь. По обычаю на солнцеворот надо семь разновеликих магов в одном месте собрать, да чтобы они Земле-матушке земной поклон отдали да руками съединились. А как пойдут искры по ладоням скакать и на радугу рассыпаться — тут и Бяла идет, от матушки-Земли со всех людских грехов отпущением. И красиво-то как раньше было.
Казимеж задумался, замечтался. В банном пару само поплыло перед глазами детство. Как покойный свет дедушка Вроцлав Бяломястовский, упокой Землица его душу, водил внука на пашню, в светлый праздник Бялу чествовать, младшей дочке Землицы, заступнице людской, хвалу возносить. И было за что: хранила в те поры Вяла удел, ее именем святым названный, край на Белой реке, особой милостью Землицыной пожалованный. За большие барыши звали высшего мага, бывало, и из Загатчинских, и дальше. Словника нанимали, проверенного. И всякий, кого князь для святого праздника выбрал, наряжается, да так, чтобы других красней и богаче. Последнее продай, а госпожу Бялу встречать — в новом. Уже и в те поры немногие чтили старину, да только Вроцлав был из стойких, правой верой не брезговал, от сердца молился, среди семерых вставать не гнушался, за земное прощение, за святое благословение руку деревенскому ведуну подавал, силой с простым палочником переплетался…
Эх, уж нынче все не так, как было при деде. И при батюшке стали мужички на святой день шалить, девок силой в лес водили. Им бы молиться, а у них на уме не святое. Да и батюшка, князь Кшиштоф, до радости был охоч, а до молитвы и благости сам не строг и людей не стращал. Оглянулся по сторонам: забыли другие князья старую веру, и не разверзлась Земля под их теремами. А значит — и нам бояться нечего. Вот и жали прошлый год сдобную да спелую девку-Бялу на пашне едва ль не половина тех, что в святую семерку часом раньше становились, молитву творили. И казны стало жаль, высший маг дорогонько обходится. Вот и стали сперва звать вместо высшего — словника. А потом и на словников поскупились. Нынче — все семеро хорошо, если палочники, да книжник затешется, а то — сплошь деревенские ведьмаки, что из палки искры не выдавят, на валунах да деревьях колдуют. Только как ни гоняли свою скудную силу ведьмаки — не бежит по рукам радуга. А ведь помнил Казимеж — была. Текла по ладоням, запястьям, под самое горло поднималась радужная сила, ручная была, ласковая.
— Разозлили мы, знать, тебя, матушка, раз ты теперь нас наказываешь, — прошептал Казимеж, поворачивая под горячий березовый веник другой, ненахлестанный бок. — Радужным огнем очищаешь…
— Чтой-то ты, батюшка князь, страсти какие говоришь? — задохнулась от жара, замахнулась душистым березовым веником девка. Веник упал, прохватил князя поперек спины, да так, что достал хлесткими концами бок. Казимеж охнул, хотел было напуститься на неумеху за негодную баню, да передумал — ущипнул за розовый, разопревший бок. Гуляй, бывалая кость, пока супружница в Черне окаянному Владу хребет грызет.
Девка взвизгнула, бросила веник. Другая подхватила было, да поняла — кончена княжья баня. Не до чистоты нынче, хозяйская душа ласки требует. А в передбанничке уж припасено все, накрыто, расставлено и постелено. А угодишь, так князь-батюшка денежкой, а то и перстеньком подарит.
Угодили. Расстарались. Хоть и мертвая кость, а горячая — ключом кипит. Поздненько вышел из бани князь Казимеж. Уж крепко завечерело, и всегда ласковый под хмельком бяломястовский господин неторопливо двинулся через двор в сопровождении тайком позевывавшей челяди.
Да только и во хмелю чувствовал князь, что чего-то недостает в его большом расписном тереме. Казалось бы, вот он, покой благословенный, земной — убралась в Черну за Элькой ведьма Агата, поразбежались докучливые Эльжбеткины ухажеры, Якуб запропастился где-то в лесах — дыши вольно, князь Казимеж, никто не просит, не кричит, бороды не дерет. Да только уныло стало в Бялом, холодно, бесприютно. Не скучал Казимеж по семье — с Агатой мира у них отродясь не было. Эльке Землица-матушка красоты дала щедро, да умом обделила, срам один. Вроде с Якубом наладилось, да какие наладки, коли оба знают, что не быть Якубеку князем — какой из него государь, если любой палочник его легоньким заклятьем перешибет.
Что уж крутить, не из-за дурака Юрека, что собственной бабы унять не может, — из-за Якуба пришлось отдать Илария Черному Владу. Оставь такого ухаря, молодца, мануса чистокровного, с синим его насмешливым взором, с озорным да смелым умом — оставь такого возле беспомощного, битого жизнью наследника. Оглянуться не успеешь, а уж Илажка на княжье место сядет, рядком с кровным повелителем Бялого. Куда не придет Иларий — всякий ему улыбается, всякий его взгляд, его улыбку ловит. Уж таков он, черноволосый манус, пальцем шевельнет, да в самую середку влезет, за сердце. Тосковал по Илажке князь, завидовал покойному другу Игнацию, что достался тому в сыновья такой сокол, рядом с которым что Якуб, что другой кто — не краше щипаного петуха.
Да будь воля, сменял бы Казимеж сына на Илажку, да сверху бы приплатил. А не Илажку, так дальнегатчинского Тадека…
Еще пуще заныло сердце у князя. И Тадека было жаль. Не от охоты — от худшей неволи пришлось послать Юрековых палочников за жизнью Тадеуша. Сидел бы дома, при батюшке, при Войцехе, так ведь не сидится — кровь бродит, в висках стучит — ноги сами торопятся. Что прикипел такой парень к дуре Эльке? Нешто поумней да посноровистей девок не нашлось? Эх, да если б мог Казимеж оставить Бялое място сыну, разве стал бы он отдавать Эльку кровопийце Чернскому. Сам бы за руку в Дальнюю Гать привел. Лучшего, чем Тадеуш Войцехов, для Эльжбеты и искать не приходилось. Свой, в доме вырос, как родной… Только ради Бялого не должен теперь Тадеуш на Элькином пути являться… А он не отступится. Поэтому, как получил князь записочку от сына, что не хочет Тадеуш слушать, за Эльжбетой вслед рвется, — вызвал Юрека. А тот и рад угодить, прежние промахи загладить. Долго ли — в несколько посохов раненого книжника одолеть. Жаль было Тадека, как и Илария было жаль, но для родных детей, для земли Бяломястовской чего не сделаешь.
Только так и тянет руки ополоснуть, словно испачканы ладони чем. И ни в какой бане не отмыться.
Душно, тягостно стало князю в плотном вечернем воздухе. Тело, дышавшее банным паром да сладким девичьим потом, обмякло, ссутулилось. Князь замедлил шаг. Перед самым крыльцом вздохнул глубоко, так, что в голове зашумело, прикрыл рукой усталые глаза.
Подумал: почему так несправедлива Судьба к нему, властелину Бялого мяста? К чему Войцеху два справных сына, ему довольно и Лешека, разумного, сильного? К чему Игнацию, манусу с клочком земли вдесятеро меньше Бялого, четверо сыновей, один лучше другого? Да что там — благословило Игнация родить красавца, небова беса Илажку на пятидесятом году. А ему, Казимежу, расщедрилась змея-Агата на одного сына, да и того топь приломала. За какую такую вину? Жил честью-правдой, а что делал дурного, так ради княжеского своего долга. Разве только за ту ночь в Черне… Так давно это было, тридцать лет прошло. И не было Казимежа в Черне в ту страшную ночь… Не за это наказывала Земля бяломястовского господина. Может, просто вышло время роду, высохло дерево, вот и ломаются последние ветки, сыплются, не вызрев, зеленые яблочки. Может, и правда, новой, сильной, праведной крови хочет полноводная Бяла, нового господина желает? Отдал бы Казимеж Бялое, хоть Илажке, красавцу стервецу, хоть Тадеушу Дальнегатчинскому…
