— Не гоню, — коротко бросила Катаржина, неласково глядя на незваного постояльца, развалившегося на свежем лучшем сене. Будто не мог Илажка для дружка взять сенцо похуже. Пока лежит, поправляется, все цветки да зелень обобьет, одни палки останутся, даже и корова такое сено не возьмет.
— А ведунья где, Надзейка? — бросила Катаржина, глядя в сторону.
Странный был гость дальнегатчинец. Вроде и чужак, а смотрел открыто, как смотрят одни добрые, и видно было, что много боли ему выпало. И тотчас хотелось ему о своих тревогах рассказать. Выспросить у него, что знает тот про нового, вернувшегося из-за гроба Илария. Чтобы посмотрел молодой книжник своими серыми глубокими глазами, и в два слова развеял тучи, освободил сердце от гнетущей печали.
Однако не из тех была Катаржина, жена Юрека, княжьего тайника. Сама умела тайны хранить. За порог сора не выносила. Вот и не глядела сейчас на гостя, чтоб тот и не подумал разговоров начинать. Да только и дальнегатчинец себе цену знал, видно, не из захудалого рода, и повадка, и стать. Не стал отвечать на вопрос, заданный небрежно, в пустоту. Ждал, пока Катаржина спесь смирит и в глаза посмотрит.
Не выдержала, перевела на гостя темный, блестящий, как вишня, взгляд.
— Надзея где? — повторила, выдерживая внимательный, осуждающий взор постояльца.
— За травами пошла, — отозвался гость. — Да уж должна вернуться. Сядь, обожди…
Каська фыркнула: мол, станет постоялец старой конюшни хозяйке указывать. Но присела на расщепленную деревянную скамеечку, где лежал свернутый плащ гостя да порванный в нескольких местах кафтан. Наряд соскользнул наземь. Катаржина склонилась, подняла кафтан, почувствовала под пальцами тонкую дорогую шерсть, и пуговки-то не медные…
— Что задумалась, хозяюшка? — оборвал ее мысли раненый. — Гадаешь, кого на порог к тебе принесло?
Каська глянула испуганно. Будто мысли ее прочел странный молодой гость. А может, и не книжник он. Говорят, высшие маги в чужой душе как в открытой книге читают.
— А ты не гадай, — заговорил гость тише и сердитей. — Пришел к тебе человек в беде. Можешь помочь — помоги, а роду не спрашивай. Не потрафил я двум князьям, от наемников едва смерть не принял, да только выбрался и теперь хочу с них за все спросить. Вот надеюсь у тебя денек отлежаться, хозяюшка. Не стесню сильно?
— Да лежи, — отмахнулась Катаржина, — кого ты стеснишь в старой конюшне. Только учти, коли за тобой, скажем, от Черного князя придут… — Гость вздрогнул, Каська приметила, но продолжила как ни в чем не бывало: — Так я лгать не стану. Я ведь всего-навсего баба. Куда мне из-за тебя, безымянного, под пытки Черному Владу лезть да мужа под княжеский гнев подводить…
— Вот и славно, хозяюшка, — начал гость, но дверь скрипнула, и вошла тяжело нагруженная свертками ворожея.
Щедр к бабке Иларий, ревниво подумала Катаржина. А мне и платочка шелкового не принес. Зато вот Юрек, постылый, без платочка или ленты золототканой домой не возвращается. И что с того? От лент объятия горячей не становятся.
— Здравствуй, матушка Катаржина, — низко поклонилась ведунья, опуская на выстланный соломой пол свои свертки, отчего сенная пыль вновь поднялась в воздух. — Случилось что?
— Да ничего, Надзейка, — отмахнулась Кася, ощущая, как щекочет в носу, — пришла гостя проведать.
— Славное дело, госпожа моя, — пропела ворожея. — Людская доброта — она исцеляет, силу прибавляет. Сердце от страдания лечит. Так ли, господин мой?
Она оборотилась к лежащему на спине дальнегатчинцу, но тот только запрокинул голову и закрыл глаза.
— Сердце, Надзея, ничем не вылечить, — отозвалась Катаржина. Встал перед глазами веселый синеглазый манус, а потом — узкая белая ладонь да накрученные на палец рыжеватые волоски.
— Сердце, — хмыкнула Надзя, — как и все в нутре человеческом, на силу и травку откликается, и заживает не дольше расшибленного колена…
— Может, твое и заживет, — недобро отозвался дальнегатчинец, подымаясь на локтях, — ежели имеется. Не говори, мать, о чем не знаешь. Не болело у тебя никогда сердце, раз говоришь, что травка и сила его вылечить могут.
— Болело, — вымолвила Надзя, — совсем как у тебя, мой господин. И мстить хотела, да только местью любимого не воротишь, у Безносой не отымешь… А убийца моего дитятка до сих пор по земле ходит. И от каждого его шага сердце у меня болит. Так болит, что жить мочи нет, но нашлась травка, и нашлась сила. Вот и живу.
Гость осекся. Надзя захлопотала над своими свертками. А Каська уставилась на постояльца, пронзенная острой болью сострадания. Видно, потерял сердитый молодчик свою любимую, вот и бросается на людей, как цепной пес.
— Так если нет твоего серденька на свете, одна только месть и остается, — проговорила Каська осторожно в безотчетной надежде помочь, утешить. — У Цветноглазой не спросишь, так у виновных за вину взыскать надобно. Может, и сердце успокоится.
Сказала и сама испугалась своих слов. Гость почернел лицом, нахмурился, с трудом поднялся на ноги, покачнулся, но удержался за перегородку стойла.
— Это ты обо мне? О моей ласточке? — спросил он спокойно. И этот спокойный, равнодушный голос не вязался никак с блестевшими яростью глазами. — Жива она. Рано хоронишь. Лезешь глупым бабьим умом в то, чего не смыслишь. Извини уж, хозяюшка, при всем почтении дольше у тебя не останусь. Давай мне, бабка, своей травы, пусть на ноги поднимет…
И тут не стерпела Каська, все высказала. Про то, что не понять мужику бабьей доли. Что одних себя они и видят. Что в любви, что в злости одной своей прихоти потакают. Три седьмицы без весточки пропадал синеглазый маг, а появился — будто и не уходил. Ни словечком не обмолвился, не спросил, сколько ночей проплакано. А в самом месть так и ходит, руки в кулаки сжимает.
— Да хоть подавитесь вы своей местью! — вскрикнула Каська, вскакивая. — Пусть твоя ласточка душу себе рвет, по тебе страдает, пока ты свою дурную голову под косу Безносой подставляешь! Пусть…
Хотела бежать в двери, да только качнулся гость, ухватил за руку, подошел на шаг, другой. И глаза, серые, глубокие, смотрели так тепло, так печально.
— Прости, хозяюшка, сотню раз прости. За себя прошу, за Илария, за всех нас перед всеми вами, бабочки, земного прощенья прошу, — вымолвил и упал в ноги, положил горячий лоб на Каськины ножки в кожаных сапожках. Трижды землю поцеловал, и все прощенья просил.
Подняла, обняла, как обнимала бы брата, и схлынуло все темное. До заката просидела Каська со своим гостем. Только как полегчало ему после Надзейкиных трав да ворожбы на колдовском камне, ушел дальнегатчинец, хоть и уговаривала Каська и прощенья просила за свои неосторожные слова. А гость все улыбался, благодарил, ответил, что она глаза ему открыла. Что теперь дорога его другая. Не за местью, за любовью. Так, мол, Иларию и передай — за любовью поехал твой должник и, коли жив будет, расплатится. А нет, замолвит словечко за мануса перед Цветноглазой.
