И теперь внимательно смотрел князь на молодую жену: поймет ли, зачем ему такой суд. В другом мире воспитана красавица Эльжбета. В мире, где единое мерило правде — князь-батюшка. Не закон решает, кого казнить, кого миловать, — человек. Трудно ей будет понять, отчего в Черне порядок другой. Трудно будет принять его, сердцем принять.
— Зачем ты, господин мой Влад, меня всякий раз мимо страшной своей стены возишь? — плаксиво спросила Эльжбета, опуская рукав.
— Разве ж это можно, — подхватила сурово молчавшая Агата, — жену такими ужасами пугать. Наследнику вред, коли мать испугается. Как бы не выкинула…
Владислав зыркнул на тещу так, что та осеклась, только темными глазами сверкнула.
— Или ты думаешь, тещенька, — тихо и грозно проговорил он, — что я дитя свое защитить не сумею?
Агата промолчала. Эльжбета всхлипнула, все еще надеясь, что мать встанет на ее защиту, но Агата предпочла отвернуться, стала глядеть в спину вознице.
— А мимо стены я тебя вожу, дорогая женушка, — ласковее проговорил Влад, — чтобы ты Черну увидела. Не богатство, не порядок, а то, на чем он стоит.
— Для блага людского, видать, ты головы режешь, — буркнула Агата, все еще не глядя на зятя.
— Для блага, матушка, — отозвался Влад, — потому как упустишь в малом, отольется в большом. Прости вора, завтра он украдет больше. Прости того, кто убил намеренно, в другой раз он умнее будет, только жизни чужой все равно не пожалеет. Прости предателя — и он ударит тебя в спину. Тебе ли, матушка, этого не знать?
Агата повернула к нему раскрасневшееся от гнева лицо.
— Откуда мне знать, зятюшка? — вымолвила, словно ядом плюнула. — Я не крала, не убивала, не предавала… Да только знаю вот здесь, — Агата ударила себя рукой в грудь, — что милосердие — вот закон первейший для всех истиннорожденных. Пусть мертвяк своего врага вилами в бок тычет. На то нам сила дана, чтобы отребья не бояться, а поступать по совести. Испортил разбойник девку и убил — на стену его, украл голодранец яблоко — и того на стену?
Хороша была в тот момент Агата. Глаза горят, коса черная из-под шитой кички на волю просится, и седого волоса ни единого. Грешным делом подумал Влад, что хорошая вышла бы из Агаты княгиня в Черну. Смелая, умная, гордая. Его, Владислава, теща двумя годами моложе. Не старуха еще. И умна Агата не ученостью, правильным умом крепка, в самую суть смотрит. И ежели растолковать ей — поймет, примет.
Жаль, Эльке материнского ума досталось толика, зато кротка была Эльжбета, как барашек белый. Взбрыкнул было этот барашек, понадеялся Влад, что материнская кровь в Эльке просыпается. Что будет у него сильная да страстная княгиня. Нет, куда там. Разволожилась Эльжбета. И чем дальше, тем слезливей делается. А может, просто тягость ей не к лицу. Теперь уж и взбрыкивать перестала. Куда поведет муж, туда пойдет. Блеять будет жалобно, но пойдет ровно, не упираясь. Хорошо бы Агату при Эльке оставить. Мало ли что случится с ним, Владом, когда наследник родится. Должна быть при мальчике крепкая рука, хоть бы и бабья.
Владислав посмотрел на тещу, иначе посмотрел, не так, как раньше. Злая, как коза бодучая, на язык острая — а лучшей защиты для наследника не найти. Понятно, Игор и Коньо при мальчике останутся, да они кто — слуги, наемники. А вот Агата запорошить Эльке глаза не даст.
— Не злись, тещенька, — усмехнулся ее гневу Владислав. — В звери ты меня записываешь. Словно я клейменый. Молва заклеймила, а ты готова со двора гнать. Называют душегубцем, а ты клейму не верь, ты делам верь.
Агата потупилась. Умел Владислав ударить больно. И в Бялом не все было гладко — не умели бяломястовские князья мыслей читать, а потому — того, чьей вины доказательств верных не было, клеймили. Мол, не пойман, да и веры ему нет. А что это было, как не убийство. Своих рук не марали. Да только клейменого никто в дом на постой не пустит, никто на службу не возьмет.
— Посмотри вокруг, тещенька. — Владислав глядел прямо в глаза Агате, Эльжбета взволнованно переводила взгляд с мужа на мать и обратно, не слишком понимая, к чему их спор. — На мне земля, богатая и щедрая, и на эту землю у соседей не первый год слюна течет да живот перехватывает. Тут добреньким быть — почитай, мертвым.
— Да хоть бы и прибрала тебя Безносая, душегубца, — прошипела Агата. Влад улыбнулся. Злилась теща, а слова его все до единого запомнила. Пусть думает, решил князь.
Возок остановился у высокого церковного крыльца. Следом встала повозка прислуги, и высыпавшие из нее девки бросились помогать обеим княгиням выйти из возка. Последней вывалилась на паперть нянька. Зло глянула на Влада, но тот, легко спрыгнув на землю, не удостоил старую каргу взглядом. Быстро поклонился круглому медальону с крестоцветом на воротах церкви, поцеловал три земляные ступени, но внутрь не вошел.
— Грехи не пускают? — ядовито спросила Ахата.
— Дела, тещенька, дела княжеские, — ответил Влад. — Ты, матушка, за меня помолись.
Редко князь ходил к утренней службе. Неустанного внимания требовала Черна, да и другое его дело отлагательства не терпело. Однако жену и тещу возил к утрене едва не каждый день. И сам ходил по большим праздникам, на солнцеворот вокруг храма венки из крестоцвета носил, а коли случалось быть вдали от церковных ступеней, собирал в поле пучок мелких белых цветов, становился на колени и молился долго и горячо.
Обступала Черну радужная топь. Словно до него, Влада, силилась добраться. За грехи его несметные. А потом узнал Владислав, что то здесь, то там видели в тех местах, где топь людей приломала, девочку-ведунью, вечоркинскую ведьму.
Не пошел нынче к утрене Владислав, потому как ждал его внизу, в подвале, старик-словник. Тот, что клялся, что у вечоркинской колдуньи на ночлег останавливался. Оставил Владислав с ним Коньо и Игора, уж те сумеют старику язык развязать. Хотя тот, видно, и сам не прочь поговорить. Вот и просил у Землицы прощения Владислав — заговорит ли старик и что скажет, неведомо, вдруг да придется согрешить, дознаться до правды не добром, а силой.
Владислав прошел по улицам, ласково кивая на низкие поклоны чернцев.
Едва спустился в свой подвал, как заметил, что старик, тот, с которым он думал побеседовать, затравленно скалясь, сидит в углу у полупогасшего камина, едва держась в рассудке, а Коньо и Игор взваливают на стол что-то, завернутое в пропитанное кровью мешковину.
— Нового привезли тебе, князь-батюшка, — насмешливо бросил Конрад, — вот, старичок-то наш… как кровушку почуял, так тотчас без чувств и свалился. А все причитал, мол, услужить князю чернскому готов. А как попросил пособить мертвеца на стол поднять — так и плешь запотела.
Старик и правда был ни жив ни мертв.
— Какого неба вы при этом старом прохвосте мертвеца сюда приволокли? — рассвирепел Влад. — На лед его. А то, пока я с нашим гостем разберусь, завоняется. И посмотреть толком не успеем. Жара на улице.
Игор, по-звериному рыкнув от натуги, взвалил ношу на плечи, отчего бурые ручейки побежали по синей ткани плаща, и двинулся в глубь подвала, к леднику. За ним по полу потянулся кровавый след, и толстяк Коньо, засучив рукава, принялся наскоро подтирать его ветошью.
